– С этим мы можем устраиваться как угодно, – перевел молоденький старший сержант, – но он отдал приказ, и с этой минуты приказ вступает в силу, что впредь, по какому бы поводу их ни побеспокоили, часовые получают право открывать огонь без предупреждения…
Под вечер жандармы распахнули ворота, и в конюшню, под напором задних шагая прямо по телам не успевших подняться красноармейцев, ввалилась еще одна толпа пленных. Раненых среди этих было куда больше. И они успели дать гитлеровцам настоящий бой! И сложись все немного иначе, возможно, их полк сумел бы удерживать свои позиции немало дней, все глубже и глубже закапываясь в землю; потом их из нее немцам пришлось бы зубами выгрызать. Но случилось так, что рядом было подходящее поле, на котором высокий немецкий штаб наметил оборудовать промежуточный аэродром. Уже на третий день войны аэродром должен был принимать самолеты. Бензовозы, передвижные ремонтные мастерские и техслужбы находились уже в пути. Ничто не могло поколебать предначертанный свыше график. А тут какой-то наспех окопавшийся пехотный полк… Смести! – и на полк, прошивая из пушек и пулеметов каждый свежевырытый окопчик, которые были так отчетливо видны сверху, обрушилась целая эскадрилья «мессершмиттов». Они налетали по трое: падали сверху и шли в двадцати метрах над землей, рассыпая смертоносный визг и грохот, один за другим, колесом, так что и промежутков почти не оставалось. А потом со всех сторон навалилась, как показалось красноармейцам, целая армия. И все-таки они продержались почти полсуток.
В конюшне теснота стала главной проблемой. Лежать хотели все, но места не было. Постепенно разобрались: раненых положили, остальным пришлось сидеть: только так и хватило места на всех.
Ночь прошла тяжело. Духота, нехватка кислорода, вонь экскрементов, стоны и бред раненых; собственные мысли – чем дальше, тем мрачнее, обостренные голодом и усталостью. Ночь подчеркивала беду, возводила ее в степень; детали, которые днем прошли незамеченными, теперь казались многозначительными – семенами, из которых взрастут будущие фантастические беды.
Ночь спешила сделать то, что не успел, как он ни старался, сделать день: разобщить людей. Разъединить их. Внушить им новую мораль: мол, в этих обстоятельствах старая себя изжила, тут уж на соседа не больно надейся, больше полагайся на себя, на свою силу и хитрость; каждый за себя и против всех…
Ночь трудилась от светла и до светла и все-таки не успела. Утром наспех слепленные из отчаяния камеры-одиночки растаяли, как соты тают от жара. Это был уже сплоченный коллектив. Кошмар, длившийся целые сутки, не переубедил их, не сломал веры, в которой их воспитывали с самого рождения.
Правда, этому крепко поспособствовало еще одно обстоятельство. Едва затеплился свет, как до конюшни докатился тяжелый гул. Он возник вдруг и креп с каждой минутой. Сомнений быть не могло: где-то поблизости шел бой. Красноармейцы заволновались. «Наши! Наши идут! Совсем уже близко!..» – будоражили остальные самые горячие. И уже стали собирать ударные группы, хотя еще и неясно было, как вырваться из этих могучих стен. Но кадровые солдаты определили: бой идет далеко; до него километров пять, если не больше; это земля доносит звуки так явственно и скрадывает расстояние. Затем поняли еще одну деталь: бой идет возле шоссе. Наши прорываются! Но куда? Через четверть часа поняли: на ту сторону…
Эта часть прошла где-то поблизости, может быть – совсем рядом; возможно, она только потому обошла совхоз стороной, чтобы не всполошить немцев раньше времени.
Бой кончился так же быстро, как и разгорелся, в две-три минуты. Только характерные выстрелы танковых пушек время от времени еще нарушали тишину. Они били в шоссе – в ту, противоположную от совхоза, сторону… Значит, пробились…
Весь бой длился каких-то полчаса, но в конюшне никто больше не сомкнул глаз.
4
В шесть утра ворота бесшумно и легко раскрылись; видать, ходил за ними добрый хозяин. В воротах стояли немцы. Западная часть неба за спинами немцев уже успела выцвести, из синей стала блекло-голубой, почти побелела. День собирался жаркий и сухой.
– Встать!
Вчерашних жандармов не было. Их заменили пехотные солдаты. Они с любопытством заглядывали в конюшню, посмеивались. Почти к самым воротам подкатила линейка, на ней навалом лежали лопаты. Следом подъезжали еще две.
Откуда-то появился маленький, затянутый в ремни крепыш фельдфебель. Он был с усиками, с солдатским крестом на выпуклой бочкообразной груди, с большим пистолетом в новенькой, шоколадного цвета кобуре, которую он носил чуть сзади.
– Мне сказали, здесь есть переводчик, – произнес фельдфебель и быстро огляделся. Голос звенел так, словно в его горле были натянуты струны. – Ах, это ты? – сказал он вышедшему вперед молоденькому старшему сержанту, – Переведи им, что они будут обслуживать аэродром. Работа простая, но ее много. Надо хорошо работать. Кто будет работать – вечером получит еду. А кто не работает, – фельдфебель сморщил нос и развел руками, – тот не ест. Ясно?
Из толпы выдвинулся комбат.
– Позвольте сказать, господин фельдфебель.
– Да?
– Согласно международному праву вы не можете принуждать нас работать, тем более на военных объектах.
Сержант переводил лихо и туда и обратно.
– Господин фельдфебель повторяет: кто не будет работать – не получит паек. А кто ослушается приказа – будет расстрелян на месте.
– Еще вопрос: как быть с ранеными? У нас сорок три человека нуждаются в срочной госпитализации.
– Господин фельдфебель говорит, что раненые сегодня же будут эвакуированы.
Может быть, немец ждал какой-то реакции, но ее не случилось. Русские стояли немой стеной, все с непроницаемыми, замкнутыми лицами. Они еще не успели разобраться окончательно в такой сложной ситуации, как «немецкий плен», и не знали еще таких словосочетаний: «лагерь смерти», «лагерь уничтожения»; но им уже дали понять, что они вступили в пределы нового мира, где понятий человечности и нравственности просто не существует. Им дали понять, что они уже не люди, что у них нет прав; особая разновидность домашних животных, и только. Это было внезапно. Этого не ждал никто из них. Сознание искало, как дать достойный отпор, – и не находило. Но тогда в них проснулось нечто помимо сознания. Оно выплывало откуда-то изнутри, из сокровеннейших тайников крови, и диктовало древнее, скифское, славянское средство, достойный ответ при любых невзгодах: гордость и презрение. Над ними можно было измываться, их можно было истязать, резать, колоть, убивать даже… Живые люди, конечно же, их можно было убить. Но унизить – уже было невозможно.
Они и сами еще не знали этого (сознание неторопливо!), но в лицах, в глазах это уже было написано. Это было так явно, что даже фельдфебель это почувствовал, хотя и не понял, в чем дело. Но ему стало не по себе. Он отступил на шаг, еще отступил, сморщился и сказал: «Ну-ну, я вот погляжу, как вы работать будете… а то разговоры да вопросы… у меня разговор короткий…» Он попытался презрительно улыбнуться, но у него это не получилось, он еще что-то зло пробормотал под нос, стремительно повернулся на каблуке и быстро ушел.
– Дядя, ты должен идти, понял? – еле слышно прошелестело возле уха Тимофея.
– Знаю. Я пойду, – сказал Тимофей. – Ты не думай… Я пойду…
– Будем выходить – выложись. Там уж как-нибудь. Главное – возле ворот чтоб не завернули, гады.
– Ладно. Билет свой заберешь?
– Ты что, сбесился, дядя? – разъяренно зашипел Залогин. – Ты должен пройти, понял?
– Ладно. Я пройду… Ладно…
В воротах конюшни Тимофея остановили. Примкнутый к винтовке плоский штык лег плашмя на грудь и легонько толкнул назад, в темноту.
– Господин солдат говорит, что ты не можешь работать, тебя надо эвакуировать, – перевел стоявший возле другой створки молоденький старший сержант.
– Их бин арбайтен, – улыбнулся Тимофей немцу. – Их мегте…
Немец с досадой поморщился и залопотал вроде бы то же самое.