Читать интересную книгу Русская, советская, российская психология [Конспективное рассмотрение] - Борис Братусь

Но и среди психологов старшего поколения стал возрождаться интерес к общим проблемам человека. В Ленинграде Б. Г. Ананьев создал школу, поставившую задачей разработку интегративной, комплексной концепции изучения человека. Основные результаты были опубликованы позднее, в итоговых монографиях Б. Г. Ананьева (Человек как предмет познания. Л., 1968. О проблемах современного человекосознания. М., 1977). Совершенно особое, центральное, на наш взгляд, место в исследованиях того времени следует отвести последней, оставшейся незавершенной рукописи С. Л. Рубинштейна «Человек и мир», о которой надо сказать чуть подробнее.

С. Л. Рубинштейн (1889–1960) получил блестящее философское образование в Германии, защитил накануне Первой мировой войны диссертацию в Марбурге. Затем он всю жизнь занимался психологией, а под конец, как бы завершая круг, вновь вернулся к философскому уровню, но подошел к нему уже не как чистый философ, а как психолог, осознающий, что без учета этого уровня психология не может быть завершенной и цельной. Рукопись книги «Человек и мир» была опубликована в 1973 году спустя тринадцать лет после смерти автора и то с купюрами идеологической цензуры. Полностью, без купюр, она опубликована лишь в 1997 году. По справедливой оценке А. В. Брушлинского и К. А. Абульхановой эта была первая в советской философии и психологии попытка создания оригинальной целостной концепции человека.

Впервые за всю историю советской психологии в рукописи речь шла о нравственной ответственности, чувстве трагического, проблеме любви, смерти и других смысложизненных, экзистенциальных проблемах бытия. Разумеется. Рубинштейн оставался приверженцем диалектического материализма и марксизма,[18] но он явно выходил на общечеловеческие и гуманистические позиции, которые в случае их развития могли бы повернуть психологию к человеку, его подлинным страданиям и жизни. Могли бы, если бы не новый виток советской эпохи.

VI. «ЗАСТОЙ»

Осенью 1964 года свершился дворцовый переворот. Никита Хрущев был снят с поста Первого секретаря ЦК и на это место водворился Леонид Брежнев. Начался период, который позднее стало принято называть периодом застоя. На самом деле никакого стояния не было. Было движение, новое наступление — наступление коммунизма по все той же основной для него линии — линии уничтожения человека как свободного существа.

Как обычно в истории, период этот начался не сразу, с даты смещения экспансивного Никиты Хрущева (октябрь 1964 года). За смещением последовал некий переходный период, после чего политика Брежнева стала выявляться все более четко — исчезли антисталинские статьи и разоблачения, начались судебные преследования инакомыслящих, еще более разросся аппарат КГБ, во все сферы жизни стал проникать строжайший идеологический контроль,[19] нарастала мощь вооружения, все более суживались права и свободы людей, возрождался культ личности вождя — появлялись все новые ордена и звезды Героя на брежневской груди. Началась реставрация сталинизма. Правда, вернуть Сталина на его прежнее место уже было нельзя (слишком страшные и неопровержимые документы обнародовал Хрущев), поэтому это была скрытая ресталинизация, ресталинизация без Сталина.[20]

Манифестацией, утверждением режима стало вторжение советских войск в Чехословакию в августе 1968 года. Брежневская модель социализма становилась эталоном не только для своей страны, но и для всего «социалистического содружества», и Советский Союз демонстрировал решимость утверждать эту модель всеми возможными способами, включая силу оружия.

Какое, однако, отношение имела вся эта политика к психологической науке, к постановке проблемы человека в ней?

Самое непосредственное. Вообще при коммунистическом режиме не существует сугубо внешних событий, которые не затрагивали бы, так или иначе, всех сторон внутренней жизни. Тоталитарная среда очень плотная, густая и каждое движение в ней передается, отдается всем соучастникам. Там нет необходимого свободного пространства, все ограничено и тесно, без зазоров притерто друг к другу, и потому перемена любой позиции задевает, отдается во всех остальных. В особенности, когда речь идет о главном. А главное в коммунизме это идеология, ее наступление и распространение.

Вторжение в Чехословакию означало запрет того «гуманного социализма», «социализма с человеческим лицом», который собирался строить Александр Дубчек и его единомышленники. Социализм должен был оставаться брежневским, т. е. казарменным, иерархическим, несвободным. Само слово «гуманизм» сразу же оказалось в опале, поскольку оно было начертано на знаменах пражских реформаторов. Автоматически (по закону плотной среды) это означало борьбу с этим словом, стоящим за ним понятием и теми, кто его употреблял, а тем более активно обсуждал, разрабатывал. Началась резкая критика гуманистических подходов. Она сводилась в основном к разделению двух видов гуманизма — буржуазного (абстрактного) и пролетарского (конкретного).

Предположим, вы идете вдоль реки, вдруг слышите крики о помощи и видите тонущего человека. Вы устремляетесь к воде и спасаете его. Какой это будет гуманизм? Оказывается — абстрактный, сомнительный, буржуазный. Но вот вы подходите к берегу и выясняете предварительно социальное происхождение и положение тонущего, его отношение к победе коммунизма и т. п. И если ответы окажутся убедительными, вы оказываете помощь. Это будет гуманизм конкретный, правильный, пролетарский.

Пример, разумеется, гротескный, карикатурный, но он вполне отражает суть тогдашней критики гуманизма, которая привела к тому, что слово это стало во многих работах обозначаться в кавычках или с прибавлением слов «якобы», «так называемый гуманизм», т. е. как нечто сомнительное и обманное.

В результате проблема человека опять, как и при Сталине, стала приобретать статус окончательно и единственно верно решенной, не требующей новых исследований понимания. Неслучайно поэтому изучение личности в начале семидесятых уходит в тень, а основное финансирование, поддержку и понимание получает инженерная психология, исследования восприятия, систем «человек — пульт управления», «человек-машина», где человек выступал как часть, звено, которое надо приспособить к нуждам и логике механических аппаратов.

Это не означало, однако, что исследования в области психологии личности не проводились вовсе. В середине семидесятых событием стало появление фундаментальных работ А. Н. Леонтьева по проблемам исследования сознания и личности — сначала они появились в журнале «Вопросы философии», а затем вышли отдельной книгой под названием «Деятельность. Сознание. Личность» (М., Политиздат, 1975), Книга, несмотря на выражение сугубо методолого-теоретический характер и весьма сложный язык изложения, имела впечатляющий успех, вскоре (1977 г.) переиздана, переведена в 14 странах, удостоена Ломоносовской премии. Успех книги явно обнаружил, продемонстрировал заинтересованность психологического сообщества в новом осмыслении психологии и ее места в общем понимании человека, Леонтьев констатировал, по сути, непрекращающийся, перманентный, длившийся к тому времени уже столетие кризис психологической науки, возникающий вследствие противоречия «между громадностью фактического материала, скрупулезно накопляемого психологией в превосходно оснащенных лабораториях, и жалким состоянием ее теоретического, методологического фундамента». (Деятельность. Сознание. Личность. С. 4).

Выход из этого положения Леонтьев видел, конечно же, в марксизме, в его последовательном и «правильном» применении к психологии: «Методологическому плюрализму советские психологи противопоставили единую марксистско-ленинскую методологию, позволяющую проникнуть в действительную природу психики, сознания человека» (Там же. С. 4). Другого заявления от лидера советской психологи в те годы было ожидать трудно, марксизм, как уже отмечалось, был и оставался для ученых тем алфавитом, языком, на котором они и могли лишь выражать свои воззрения. Но надо обязательно сказать, что при всех марксистских установках и даже штампах в сочинениях ведущих отечественных психологов можно всегда обнаружить некий зазор, отдушину, пролом, сквозь который проглядывает небо извечного российского идеализма и стремления к высокому. Так было и у Леонтьева. Главным, — писал он, — является вопрос о том, какое место занимает внутренняя жизнь «в многомерном пространстве, составляющем реальную, хотя и не всегда видимую индивидом, подлинную действительность» (Там же. С. 220).

Марксистски ориентированная психология, однако, не мота ответить на этот «главный вопрос», хотя бы потому, что для нее реальное не могло, не должно быть невидимым, но непременно зримым, регистрируемым, материальным, предметным, на котором, как на фундаменте, следовало основывать все остальное. Леонтьев в последние годы жизни (он умер в январе 1979 г.), видимо, все более задумывался об этом. Во всяком случае, в одной из самых последних бесед, где присутствовал и автор этих строк, Леонтьев говорил, что марксизм ошибается в своем утверждении, будто он исправил теорию Гегеля, перевернув ее «с головы на ноги». «На самом деле, — убежденно и даже с горячностью закончил Леонтьев, — Гегель стоял правильно». Это означало, по сути, позднее признание Леонтьевым значимости идеальных, метафизических оснований как главных, определяющих для человека, составляющих ту самую «реальную, хотя и не всегда видимую индивидом подлинную действительность».