Далее говорят они:
Ты княже умный и смысленный, помысли и рассуди, ежели сии рижане беззаконнии, видя наше состояние смиренное и любовное, познают истину, и обратятся на путь спасения, то нам есть честно и полезно; если хотя и пребудут в том, как они есть, нам нет от них ни вреда, ни безчестия.
Какая уверенность в самих себе и в своих добродетелях! Не боялись они повреждения своей нравственности от чуждого народа, не опасались уничижиться и стать их обезьянами, но думали, что другие народы, видя их состояние смиренное и любовное, от них просветятся, от них сделаются добронравными.
Они письмо свое оканчивают так:
Ежели вы вздумали идти на нас, мы против вас со святою Богородицею и поклоном, а не с оружием и злобою; понеже новгородцы издревле братия наши. Тако вы нас посеките, а жен и детей плените, ежели вы беззаконнии.
Можно ли сказать почтительнее, благоразумнее, чувствительнее? Какая твердая связь и уважение к соотечественникам! Какая воздержность и обуздание естественного гнева посреди обид и огорчений! Какое глубокое почтение и покорность к старейшему себя!
Повторим эти слова. Их мало один раз повторить. Их можно тысячу раз повторить, и всегда с новым удовольствием. Ежели вы вздумали идти на нас, мы против вас со святою Богородицею и поклоном, а не с оружием и злобою; понеже новгородцы издревле братия наши. Господа иностранцы! Покажите мне, если можете, не говорю в диких народах, но посреди вас, просвещенных, подобные чувствования!
Тако вы нас посеките, а жен и детей плените, ежели вы беззаконнии. Без сомнения, псковитяне, изъявляя такую покорность, знали нравы своих собратий и соотечественников, знали, что выражение ежели вы беззаконнии могло удержать их от всяких несправедливых поступков. Слово беззаконие было тогда гораздо страшнее, чем ныне.
Одно это происшествие показывает уже, какую нравственность имели предки наши, и как далеко были от варваров и диких, задолго до того времени, с которого иностранцы нас, и мы за ними сами себя начали полагать в числе людей.
Зри в корень: сын всегда говорит языком отца
Откуда бы ни взяли мы начало человеческого слова или языка, от первосозданного мужа или жены, или от семьи Ноевой, единственной, оставшейся на земле после потопа, в том и другом случае, как народы, расселявшиеся по земному шару, не престают быть их потомством, так и языки должны быть более или менее отдаленными наречиями того языка, каким говорил первый народ по создании человека.
Ной был не вновь созданный человек, но оставшийся от прежде бывших людей: следственно, если потомство людское не было прервано, то и прохождение языка из уст в уста не могло быть остановлено; ибо сын всегда говорит языком отца своего. Никогда народ, происходящий от другого народа, не бросал языка предков своих и не производил нового, особо им составленного.
Заметим, столпотворение Вавилонское не опровергает сей истины. Для смешения языков не было надобности разделять их на многие первобытные языки; но довольно было из одного и того же языка сделаться разным наречиям, дабы люди (как мы то и ныне видим) перестали друг друга разуметь.
Впоследствии народы получили разные имена: халдеи, скифы, славяне, персы, но чрез то не перестали быть потомками детей Ноевых. Равным образом, и языки их.
Не только через сорок или пятьдесят веков, но часто чрез один или два века язык предков становится невразумительным более для потомков. Сами названия языков отрицают уже их первобытность; ибо языки называются именами говорящих ими народов, а народы не прежде могли получать имена, как по размножении своем, когда надлежало им различаться одним от других.
Таким образом, первобытный язык исчез сам по себе, но существует во всех языках, в иных больше, в иных меньше. Он существует в них не словами своими, но корнями, из которых каждый язык произвел свои ветви.
Наречия, весьма одно от другого отдаленные, почитаются уже особыми языками. Это происходит оттого, что некоторые слова забываются, другие изменяются, третьи вновь выдумываются и входят в употребление. Но забытое слово не престает иногда существовать в происшедших от него ветвях, измененное остается часто не изменившимся в корне, новое обыкновенно производится от старого.
Таким образом, как бы новейший язык ни отошел далеко от первобытного своего образа, однако следы его остаются в нем приметными и не изгладившимися. При старании можно до них добраться.
Приведем для примера одно только слово из сравнительного словаря на многих языках — ДЕНЬ. День, динь, дзень, дженъ, диэна, деиц, диэс, диа, деирна, диорнод, джор, джорно, диэс, дис, жор, жур, дианг, даг, таг, дагур, дегов, дивес, дай, дэй… На сорока наречиях и языках видно, что все они одно и то же слово повторяют. Но какая сделалась разность между русским день, французским jour и немецким tag! Оба пути, по которым изменение слова происходило, весьма очевидны: Первый: день, диэна, диэц, диурно, джорно, жур. Второй: день, дань, даанг, даг, таг.
Существует ли ныне такой ближайший к первобытному язык? Если существует, тогда народы, говорящие отдаленными наречиями, могли бы отыскивать в нем корни и происхождение своих слов.
Многие древние и новейшие бытописатели такой язык производят от скифов, а тех от Иафета, одного из сынов Ноевых. Само слово скивы или скиты почитают славенским, означающим скитание, то есть прехождение от одного места в другое, поскольку первоначальные народы не имели постоянных жилищ. Если даже только по историческим событиям рассуждать о славенском языке, то очевидно, что он был самодревнейший, и ближайший к первобытному языку, ибо одно исчисление скифо-славянских народов, под тысячами разных имен известных и по всему лицу земли расселившихся, показывает уже как великое его расширение, так и глубокую древность.
Я же вхожу только в корнесловие. Когда исследование слов разных языков показывает великое и всеобщее отношение их к славенскому языку, то как история, так и язык, одно другим взаимно подкрепляемое, ведут к несомнительным заключениям.
Я не по слепому пристрастию к отечественному языку моему, не по мечтательным догадкам, но по истинному и точному исследованию многих языков и наречий, мнению моему справедливое основание полагаю.
Мы видим ясно и несомненно, что все языки одинаковым образом составляются. Посредством приставливания к корням разных окончаний и предлогов извлекаются ветви. Содержащееся в корне понятие никогда не переменяется, но только разнообразится. Для отыскания корня надлежит отделять в слове предлог и окончание, на каком бы языке оно ни было. Затем по оставшемуся корню рассуждать о первоначальном понятии, сохраняющемся во всех произведенных от него ветвях, как на одном, так и на многих языках.
Отыскание корня не всегда легко, бывает трудно распознавать предлоги окончание. Разберем, например, слово начало. Корень нач, а ало окончание? — нет. Или возьмем на за предлог, чал за корень, а о за окончание? Все это будет гадат; ельно и не откроет коренного значения или смысла. Нужно сообразить его с другими того же корня ветвями: начать, начинаю. Из них ветвь начинаю покажет нам тотчас, что в ней на предлог, чин корень, то окончание. Итак, корень есть чин (от которого в слове начало осталась одна только буква ч); начинаю значит приступаю к произведению в действо предначертанного в уме моем чина, то есть, порядка, устройства. Так коренное значение во всех происшедших от этого корня ветвях будет для меня ясно.
Мы различаем в каждом слове любого языка два понятия или значения, из которых одно называем коренным, а другое ветвенным. Коренное, относясь ко многим вещам, не определяет ни одну из них, но только показывает нечто всем им сродное или свойственное. Ветвенное, напротив, определяет каждую вещь порознь. Зная первое, мы не можем еще знать второго. Всякая извлеченная из корня ветвь сохраняет в себе его, следственно, и значение свое от него заимствует. Случается часто, что коренное значение затмевается ветвенным и даже совсем от очей разума исчезает. Например, каким образом под именами камень, голубь, гриб разумеет такие-то именно, а не другие вещи? Или почему произведя от одного и того же понятия висеть ветви вишня и виселица, разумеет он под ними столь различные между собою предметы? Ответ один: мне указали и назвали каждый из них. С тех пор вид их, зримый мною, остался в уме моем начертанным, а названия затвердились в памяти и сохраняются в ней чрез всегдашнее повторение и наслышку. При таком знании языка может остановиться тот, кто не хочет далее идти.