— Большое спасибо, мой дорогой… большое спасибо за ваш интерес. Но будьте спокойны, Мадлен остается со своим отцом, и я позабочусь о ней. Итак, будьте здоровы и прощайте.
— До свидания! — сказал молодой человек.
— До свидания! — произнес господин д'Авриньи ледяным тоном и толкнул ногой дверь, тут же захлопнувшуюся за ним и за Мадлен.
Амори остался на месте, неподвижный, уничтоженный.
В это время раздался звонок, позвавший горничную, и в то же время Антуанетта вернулась с миссис Браун.
— О, Боже! — вскликнула Антуанетта. — Что с вами, Амори, и почему вы такой бледный и расстроенный? Где Мадлен?
— Умирает! Умирает! — крикнул молодой человек. — Идите, миссис Браун, идите к ней, ей нужна ваша помощь.
Миссис Браун бросилась в комнату, куда ей показал рукой Амори.
— А вы, — сказала ему Антуанетта, — почему вы не входите туда?
— Потому что он меня прогнал! — воскликнул Амори.
— Кто это?
— Он, господин д'Авриньи, отец Мадлен.
И, взяв свою шляпу и перчатки, молодой человек бросился, как безумный, из гостиной.
III
Придя домой, Амори застал у себя одного из друзей, который его ждал.
Это был молодой адвокат, его товарищ по колледжу в Сен-Барб, коллега по праву, бакалавр. Ему было примерно столько же лет, как и Амори; имея состояние около двадцати тысяч ливров ренты, он вышел, однако, из плебейской семьи, ничем не прославившейся в прошлом.
Его звали Филипп Оврэ.
Амори был предупрежден слугой об этом непредвиденном визите и решил подняться прямо в свою комнату, чтобы заставить Филиппа ждать его, пока тому не надоест.
Но Филипп был такой хороший парень, что Амори передумал: не надо с ним так обращаться! Он вошел в маленький рабочий кабинет, куда был приглашен его друг.
Заметив его, Филипп встал и подошел к нему.
— Черт возьми, мой дорогой, — сказал молодой адвокат, — я жду около часа. Я уже не надеялся, что увижу тебя, собирался уйти, и я уже давно бы это сделал, если бы не должен был попросить у тебя о важной услуге.
— Мой дорогой Филипп, — сказал Амори, — ты знаешь, как я тебя люблю, тебя не должно обидеть то, что я собираюсь тебе сказать. Ты проиграл в карты или у тебя дуэль? Это две важные вещи, которые нельзя отложить. Нужно тебе заплатить сегодня? Нужно тебе сражаться завтра? В этих двух случаях и мой кошелек, и я сам к твоим услугам.
— Нет, — сказал Филипп, — я пришел ради более важного дела, но не менее спешного.
— В таком случае, я должен объяснить, мой друг, — сказал Амори, — дело в том, что со мной случилось одно из событий, которые полностью переворачивают человека. Я едва соображаю. Все, что ты мне скажешь, несмотря на всю мою дружбу, будет напрасным.
— Бедный друг, — сказал Филипп, — но со своей стороны могу ли я что-нибудь сделать для тебя?
— Ничего, только отложить на два или три дня сообщение, которое ты собираешься сделать; ничего, только оставь меня наедине с самим собой и с событием, которое меня ждет.
— Ты несчастен! Амори несчастен! И это имея одно из самых прекрасных имен и одно из самых больших состояний Франции! Несчастен граф де Леонвиль, у которого сто тысяч ливров ренты! О, Боже! Я тебе признаюсь: следует, чтобы ты сам мне об этом сказал, чтобы я поверил.
— Это, однако так, мой дорогой, да… да… несчастный, очень несчастный, и я считаю, когда друзья несчастны, следует оставлять их наедине со своим несчастьем. Филипп, ты никогда не был несчастным, если ты этого не понимаешь!
— Понимаю я или нет, когда ты меня просишь о чем-то? Амори, ты знаешь хорошо, что я привык выполнять то, о чем меня просят. Ты хочешь остаться один, бедный друг, прощай, прощай!
— Прощай! — сказал Амори, упав в кресло.
Потом, когда Филипп уходил, он сказал:
— Филипп, предупреди моего слугу, что меня нет ни для кого и что я запрещаю входить, пока не позову. Я никого не хочу видеть.
Филипп сделал знак своему другу, что выполнит поручение, и, выполнив его, удалился, напрасно пытаясь понять, какие странные обстоятельства могли заставить Амори впасть в такой глубокий приступ нелюдимости.
Как только Амори остался один, он обхватил голову руками, стараясь вспомнить, за что он заслужил гнев своего опекуна, но ничего не вспомнил, и, бесстрастно спрашивая себя, кто мог бы дать объяснение этому неожиданному гневу, вдруг обрушившемуся на него, он в один миг вспомнил всю свою жизнь, и вся она, как один день, прошла перед его глазами.
Амори, как мы уже отмечали, был одним из людей, одаренных от природы во многих областях.
Природа, создав Амори, одарила его красотой, элегантностью, изяществом; а его отец, умирая, оставил ему древнюю фамилию, монархический глянец которой он закалил в войнах империи, огромное состояние в полтора миллиона, доверенное заботам господина д'Авриньи, одного из выдающихся медиков эпохи, с кем его связывала дружба их отцов.
Кроме того, Амори видел, как его состояние, при умелом управлении опекуном, увеличилось в руках того почти на треть.
Этого было бы достаточно, чтобы оценить его как опекуна, если бы господин д'Авриньи лишь заботливо занимался денежными делами своего воспитанника, но он наблюдал за его воспитанием так, как заботился бы о судьбе собственного сына.
В результате Амори, воспитывавшийся вместе с Мадлен, будучи лишь на четыре года старше ее, испытывал глубокую нежность к ней, — а она смотрела на него, как на брата, — и чувствовал более, чем братскую любовь к той, которую он всегда называл сестрой.
И они с детства, в невинности своих душ и в чистоте сердец, придумали прекрасный план: никогда не расставаться.
Огромная любовь, какую господин д'Авриньи перенес со своей жены, умершей в двадцать два года от болезни легких, на свою дочь, своего единственного ребенка, и почти отцовское чувство, какое он испытывал к Амори, давали молодым людям уверенность, что господин д'Авриньи им не откажет.
Все способствовало тому, чтобы они тешили себя надеждой иметь общее будущее, и это составляло вечный предмет их разговоров с тех пор, как они почувствовали любовь в своих сердцах.
Постоянные отлучки господина д'Авриньи, вынужденного почти полностью отдаваться своим больным, клиентуре, больнице, где он был директором; институту, где он также сотрудничал, позволяли им строить прекрасные воздушные замки, которые укреплялись воспоминаниями о прошлом и надеждами на будущее и казались прочными, как здания из гранита.
Именно в это время безмятежного счастья и мечтаний (Мадлен едва достигла 18 лет, а Амори — 22 лет) ровное и спокойное настроение господина д'Авриньи испортилось.