Читать интересную книгу Однажды в Знамени - Юрий Арабов

Это теперь, когда мы с Липкиным стали жить в Мичуринце по соседству с зам. главного редактора "Знамени", я могу запросто прийти к ней и попросить чашку кофе - вкусно варит. Соседи - это уже другая история. Соседи иногда ближе, чем отдаленно живущие родственники, о чем я однажды написала в своей повести "Величина и функция", которую и напечатало "Знамя" еще до того, как я засоседствовала с Натальей Ивановой.

А в 1987 году мы с Семеном Израилевичем жили в "Красновидове" в одном доме с Владимиром Лакшиным, он работал зам. главного редактора "Знамени". А редактором был Бакланов. Я тогда еще не была после своего выхода из Союза писателей там восстановлена, но однажды за добрососедской чашкой кофе Лакшин предложил мне отобрать несколько стихотворений, исключительно лирических, без всяких там аллюзий. И вот уже как бы по соседству (читай по знакомству) состоялась после десятилетнего перерыва моя первая публикация в "толстом" журнале. Своим полным отсутствием гражданской позиции эта знаменская публикация мне, пожалуй, дороже всех прочих, с примесью этой самой позиции.

Я, признаться, - изрядная хвастунья. И именно поэтому я чужими стихами хвастаю гораздо чаще, чем своими, и досаждаю иногда редакциям. Потому что скажи, чьи стихи тебе нравятся, и мы поймем, кто ты. Так однажды, когда Кублановский жил еще в эмиграции, я предложила "Знамени" его, присланные мне, стихи. Ура - напечатали! Так однажды мы с Липкиным порекомендовали журналу "Знамя" молодую поэтессу Эллу Крылову, которую высоко ценим. Напечатали! И теперь нет-нет я по телефону досаждаю заведующей поэзией Ольге Ермолаевой, - чего это они давно Крылову не печатают? А однажды я все ждала своей публикации, а ее все откладывали и откладывали. Честно говоря, я удивлялась по той ничтожной причине, по какой некоторые стихотворцы удивляются: почему отложили, разве мои стихи хуже тех, что и в этом номере напечатаны? Хуже - всегда можно найти, нет, выискивай то, что лучше! И однажды, в очередной раз заглянув в очередной номер журнала, я позабыла обиду и набрала телефон Ермолаевой: "Ольга Юрьевна! Какая радость! Я прочитала стихи незнакомой мне Светланы Кековой! Замечательные стихи! Куда мне! Сегодня я счастлива, что вы меня перенесли в неизвестно какой номер!".

Расхвасталась я сейчас не случайно, а чтобы подвести свою заметку про случившееся однажды в "Знамени" к тому смешному случаю, который произошел со мной в конце шестидесятых. Тогда редакция помещалась на Тверском бульваре и большое окно первого этажа отдела поэзии и критики выходило на улицу. В тот опять-таки солнечный июньский день окно было широко распахнуто, несмотря на шумный транспорт. Мои стихи уже печатать перестали и я пришла в редакцию сдать заказанные мне переводы с азербайджанского. В комнате стояло три стола, но кто за ними сидел в тот день, я позабыла, и вы поймете, почему. Запомнила только Вадима Кожинова, - и вы также поймете, почему. Несмотря на то, что атмосфера в "Знамени" была не теперешней, а холодновато-чиновной, я кому-то из сотрудников страстно доказывала, что Светлана Кузнецова - прекрасный поэт. При моем восклицании: "Ну, меня не печатать, естественно, но как же можно ее не печатать?" ко мне вдруг подбежал Кожинов и со словами: "Вы правы, и я вас сейчас вынесу отсюда на чистый воздух", - поднял меня на руки и вынес прямо в окно. Поставил на тротуар, горестно махнул рукой и ушел. Спустя годы я из критических высказываний Кожинова узнала, что во второй половине XX века он больше всех ценит Светлану Кузнецову.

Но и этим я похвастала не бескорыстно, вернее, не бескорыстно пишу свое "Однажды в "Знамени". А вдруг да и пригласят меня на праздник? И хоть я никуда, признаться, в свои 72 года не выезжаю, ради юбилейной чашки знаменского кофе нарушу свое добровольное затворничество. А крепче кофе ничего не пью, так что со мной - не накладно. Но если быть честной до конца, не пью, но сильно закусываю. Так что никому ни в какое окно меня не вынести.

Андрей Немзер

"Доперестроечное" (то есть "добаклановское") "Знамя" не читал. Кажется, вообще ни разу. Хотя слышал, что и там живые вещи появляются. (Я в ту пору относился к "текущей словесности" примерно так же, как стало относиться к ней литераторское большинство в 90-х. То есть полагал ее фикцией. Чему "нечтение" способствовало.) Баклановское "Знамя" я, разумеется, читал (как все), ценил высоко (как почти все), но в 80-х ни строки там не напечатал. Почему? Ну, не был я тогда "критиком". Считал себя историком литературы, писал книгу о Жуковском, потом собирался писать о Гоголе (не написал), комментировал сочинения всяких девятнадцативечных писателей (благо, пускать меня стали не только в "Книгу", но и в прежде совершенно недоступную "Художественную литературу"). Главным делом же виделась редакторская работа в "Литературном обозрении" - "пробить" как можно больше качественных публикаций "из наследия" (прежде запретного) и историко-литературных статей. Если уж писать про современность, то в "свой" журнал.

Несмотря на это, весной 1990 года меня позвали работать в "Знамя". Заниматься тем же самым "наследием". Возглавлять специально для того созданный отдел, состоящий из одного меня. Быть членом редколлегии. (В "Литературном обозрении" меня - беспартийного с неблагозвучной фамилией ввели в редколлегию очень поздно, отделом я к тому времени года два заведовал.) Лестно. После долгих разговоров с Сергеем Чуприниным (тогда первым замом), сочинив какую-то "концепцию", я был представлен главному редактору и сказал роковое "да".

В родном журнале высшее начальство не обрадовалось. Но отговаривали своеобразно: "Да, конечно, фирма. Но ведь работать будете не меньше, чем здесь". О том, чтобы малость облегчить мне работу "здесь", речи не шло, хотя я на это смутно надеялся. Как и вообще на лучшее - на реформу внутри "своего" журнала. Реформа наметилась. Прошло какое-то собрание, где "молодым" (моим товарищам и мне) были обещаны "златые горы и реки, полные вина". По сути, нам предложили вести журнал так, как сочтем должным. После шумно победительного заседания коллеги-единомышленники смотрели на меня вопросительно: с нами, мол, или в "Знамя"? Разойтись было невозможно. Я сказал примирительно: "Поехали водку пить, а там - посмотрим". Поехали ко мне. Мне помнится, что окрошку ели, жена уверяет, что котлеты с гречневой кашей. Вообще-то одно другому не мешает, но что выпили основательно - это точно. Через несколько дней я позвонил Чупринину и стал что-то мекать. "Так Подколесин?" - спросил Сергей Иванович. "Подколесин", - ответил я с облегчением.

Так я не пошел работать в "Знамя". Зато пошел в очередной отпуск, вернувшись из коего узнал, что "ЛО" реформироваться будет, но... (В аккурат об эту пору аналогичная история произошла с программой "500 дней".) Я - в силу обязательств перед любимыми авторами - доработал до нового года. И ушел "в никуда", что способствовало в дальнейшем моему превращению в критика. "ЛО", продержавшись более-менее пристойно год с небольшим, надолго превратилось в полную бессмыслицу, ибо возникло "НЛО". "Знамя" прекрасно обошлось без "отдела наследия". Обиделись на меня, кажется, не очень сильно.

По разного рода причинам дебют мой в "Знамени" случился только через три с лишним года - 1993, No 12. Только что был подавлен белодомовский мятеж, то есть окончательно ликвидирована советская власть. Пришло новое время. При всех его грехах и бедах - время свободы. Статья моя называлась "Двойной портрет на фоне заката" и, как мне кажется, соответствовала "своеобразию текущего момента" не одним заголовком. Портретировались "на фоне заката" поэт Тимур Кибиров и прозаик Алексей Слаповский - писатели по-настоящему свободные, живые, слышащие современность и жизненно необходимые новой России, "центральные натуры" словесности 90-х. Так думал я в 1993-м, так думаю и сейчас. Потому и мое запоздалое появление на страницах "Знамени" полнится (для меня, конечно) особым смыслом. Одно досадно: в статье 1993 года рядом с Кибировым и Слаповским не было Андрея Дмитриева (а должен был бы быть!). Но и тут есть утешение: дмитриевские "Поворот реки" и "Закрытая книга" напечатаны "Знаменем".

Геннадий Русаков

Я люблю ходить в "Знамя"

Правда, появляюсь я там, как правило, невпопад, потому что - без звонка, только что из ГУМа и даже как бы случайно. В результате - пустые кабинеты, все у главного, на совещании или вообще еще не пришли, потому что рано. Я, впрочем, не огорчаюсь: я уже здесь, теперь не прогонят.

Раньше у входа сидели тетки с аллергией на посетителей. Одна из них, сухая старушонка, терпеть не могла лично меня. Помню, как-то она просто не пустила меня в редакцию, лживо утверждая, что там никого нет и уже никогда не будет, нечего тут отираться... Мимо проходили люди, из дверей пахло кофе, со мной поздоровался Карен Степанян, но сумасшедшая старуха стояла на своем.

Теперь ее нет, редакция сэкономила на ней кучу денег, и правильно сделала. Но каждый раз, проходя, я ищу ее глазами и не оставляю надежды когда-нибудь с ней доругаться.