Читать интересную книгу УГОЛовник, или Собака в грустном углу - Александр Кириллов

Ей принесли лапшу. Она поболтала в ней ложкой и, недоумевая, посмотрела вокруг.

– Это, что такое?

– Лапша, – неуверенно ответила официантка.

– Но в ней ни одной лапшинки не плавает. Я люблю, чтобы много лапши.

– Ну… я не буду менять. Черт знает, что такое! Всем из одного котла наливают, ей всё не угодишь.

В глазах у Натальи Александровны блеснули слёзы. Она с трудом сползла со стула и, беспомощно щурясь, неуверенно двинулась по залу.

– Что вы, Наталья Александровна? – спросила у неё администраторша, проходя мимо.

Услышав участливый голос, Наталья Александровна вся потянулась к ней и стала объяснять, что ей дали суп, в котором нет ни одной лапшинки, и уже остывшим.

– Может быть, она новенькая? – участливо спросила Наталья Александровна.

– Да нет, – через паузу ответила ей администраторша, – садитесь, я вам сама заменю его сегодня.

Суп ей заменили. Она сунула в него нос, потом ложку, попробовала, и, убедившись, что он горячий и густой от лапши, удовлетворенно пробормотала себе под нос «спасибо». Она ела суп с яичницей, медленно, смакуя, очень этим занятая, и совершенно успокоилась.

Окно кафе затягивала темно-синяя туча. В её разрывах блестело яркое солнце. Золотистое деревцо на мрачной темно-синей громаде светилось, точно зажженное изнутри.

Наталья Александровна не видит этого. Она ощущает на лице теплое солнечное пятно и неспешно допивает горячее какао.

Выйдя на улицу, стягивает слабой рукой у горла воротник пальто и ковыляет к дому. Повсюду чувствуется покойная благопристойность, которая отличает столичный город, ставший провинцией и ушедший в самого себя, в свою сложную, издавна сложившуюся, богатую традициями жизнь.

Наталья Александровна жмется к домам и, словно слепая, осторожно постукивает перед собой изящной тростью. При этом лицо её страдальчески кривится от боли в суставах. Она с тревогой поглядывает на небо, придерживая черную широкополую шляпу. С усилением предгрозовой тьмы настроение у неё падает.

Гроза надвигалась стремительно. Насыщенный испарениями влажный воздух всей своей тяжестью заполнял легкие и только с усилием вытолкнутый наружу – приносил облегчение.

Наталья Александровна задыхается и начинает кашлять. Что-то сипит у неё в груди, клокочет, как закипающий чайник. Её лицо бледнеет от страха и быстрой ходьбы. С детства она до ужаса боялась грозы.

Перед глазами медленно проплывают полуподвальные окна, наполовину уходящие в глубокие ямы, в которые ветер сметает клочки бумаги или сухой желтый лист, а ей кажется, что она мчится так, что ветер свистит в ушах.

Она помнит, как они с девчонками сидели в такой же грозовой день в беседке на берегу реки. Помнит, как звала её мама, и Наталья Александровна, выбежав из беседки, мчалась к ней под дождем. Как ударил гром, и как кричала её мать, обнимая свою девочку, чудом оставшуюся в живых.

– Мамочка, – машинально шепчет Наталья Александровна, и уже бежит, почти не касаясь тростью земли.

Ветер переменился. Вдоль забора забились с нарастающим шумом кусты сирени. Закудахтали где-то куры, и вихрем понеслась по дороге сухая пыль.

Наталья Александровна чувствует, что теряет сознание. Больше бежать она не в силах, даже если в неё сейчас ударит молния. Её прибивает ветром к детской площадке, где она укрывается под крышей беседки. Вся дрожа, усаживается она на некрашеную скамейку и в изнеможении закрывает глаза. Темные круги сжимают голову, которая кажется ей пустой и хрупкой – и шепчутся в этой пустоте легкие серые облачка – от них шумит в ушах и резкой болью отдается в висках, когда они задевают краешком стенки черепа.

Просыпается Наталья Александровна от шума дождя. Грохот грозы уже не такой страшный и доносится к ней откуда-то издалека. Беседку наполняют настоявшиеся на зелени и цветах упоительные запахи, от которых кружится голова и молодеет тело. И этот дождь, и свежий грозовой воздух, и полумрак, поглотивший скверик – впиваются в неё острой тоской. А за беседкой призывно шелестит дождь и в проёме видно, как белеет низкое небо.

Наталья Александровна подняла воротник пальто и встала.

На открытом месте действительно светлее. Она медленно бредет вдоль домов по своей улице и теплый дождь струйками стекает за воротник. Отсюда, из светлого огромного пространства, раскрывшегося над нею, из прохладной массы свежего, насыщенного озоном воздуха, её комната показалась маленькой, темной, затхлой – и мучительно захотелось жить.

– Жить – шевелит она губами, – жить, – не устает она повторять всю дорогу и плачет.

Вернувшись из кафе, она еще некоторое время сидит в комнате, не раздеваясь, и следит, как сгущаются за окном сумерки.

Когда отливающая глянцем синева окна зажглась разноцветными огнями, она раздевается. Греет воду, заливает грелку, готовит себе чай, зажигает у кровати настольную лампу и ложится пить чай в постель. Напившись, она забирается под одеяло, накрывшись с головой, стараясь укрыться от боли и от старости. Как когда-то в детстве, возвращаясь от бабушки с пасхальным куличом, они с сестрой прятались от Бога. «Давай, Тала, откусим кусочек?» – слышит она голосок сестренки. – «Нельзя, – испуганно прижимает она к себе кулич. – Боженька увидит». – «А мы платочком накроемся, он и не увидит», – хитрит сестричка. Так они и сделали, и Боженька не увидел, и не наказал. Но увидела мать и больно отшлепала обеих за испорченный кулич.

Наталья Александровна задыхается и сбрасывает с себя одеяло. Она лежит, хватаясь за сердце, и судорожно зевает, хватает ртом воздух. Короткая мятая сорочка едва прикрывает её худые ноги, сплошь покрытые желтыми, коричневыми, а кое-где бурыми пятнами и кровоподтеками от лопнувших сосудов.

– Ах, ножки, мои ножки, – со вздохом выговаривает Наталья Александровна и касается их дрожащими пальцами.

Она еще не забыла, как заглядывались на них мужчины, и покачала головой – кому они теперь были нужны, даже ей они стали в тягость. «Петенька» – как-то светло произнесла она имя, которое таила даже от самой себя всю свою жизнь с мужем.

Однажды она увидела его, незнакомого парня, приехав в отпуск к матери. Он присматривался к ней издали, и отводил глаза, когда она ловила этот взгляд. Было это на танцах в глухой деревне, где она гостила с детьми, надеясь подлечить их парным молоком. Парень оказался моложе лет на десять. Он приглашал её на все танцы. Они не заметили, как пришли к её дому, но расставаться не хотелось. Они забрались на сеновал, всё о чем-то разговаривая. И вдруг она вцепилась в него, теряя сознание: «хочу, хочу тебя» – причитала она, раздвигая ноги, и взобралась к нему на колени. Он растерялся, неопытный студент, стал снимать с неё кофточку, но она, не дожидаясь, уже двигала взад и вперед у него на коленях набухшей вагиной, издавая откровенно блаженные стоны нечеловеческого счастья. Никогда больше она не видела его, но через знакомых из той деревни узнавала, где он, и как живет. Что женился, родил троих детей, счастлив. Как? счастлив? – без неё, как это могло быть? Со смертью подружки она потеряла эту связь с ним. И до сего дня не знает – жив ли он, и чем его жизнь закончилась. А вдруг и он вспоминал её, думал о ней?..

– Что это у меня сегодня с утра глаза на мокром месте? – обругала она себя, и залезла под одеяло.

Наталья Александровна долго смотрит на жужжащий в лампочке волосок накаливания, ощущая его яростный нездешний свет. И вся её жизнь до смерти родителей разом вспоминается ей. Всё, что случилось после их смерти, она окончательно забыла, никогда не спрашивая себя – почему это так?

– Мамочка, – шепчет она и улыбается, – еще всё, всё впереди…

Потом она гасит лампу и слышит, как встает у постели и склоняется над нею сон. Она зажмуривает глаза и замирает от страха, ждет, когда он примется за неё. Её сон теперь, как медведь, наваливается на неё всем своим огромным темным мохнатым телом и душит её, давит ей лапами грудь и заглатывает своей огромной раскрытой пастью её маленькую лысеющую головку. Испуганное сознание выглядывает из-под навалившейся тяжести, проклиная неподвижно окаменевшее тело, которому нет дела до её страхов и боли, словно оно уже не принадлежит ей больше, и она чувствует себя вколоченной в него, как в собственный гроб.

Наталья Александровна изо всех сил пытается пошевелить рукой, и если ей это удается, зажигает лампу и успокаивается. Но как только свет гаснет, на неё опять наваливается, караулящий у постели, сон – и снова давит, жмёт, душит её. Она хрипит, стонет, тяжело дыша, и, по возможности, ворочается всю ночь с боку на бок. А утром, проснувшись, радостно думает: слава богу, проснулась.

Ей часто снится дом. Солнечный двор, её подружки, ей тепло и радостно от их лиц, знакомых голосов. И мама, смотрит на неё из окна, и знакомым жестом машет ей рукой.