ГЛАВА ПЯТАЯ
Теперь, хотя я путешествовал по морю и по суше, дальше, чем даже большинство шотландцев, я никогда не вспомню названия судна. Я только смутно помню день отъезда и маршрут моих путешествий. Может быть, это было следствием моей болезни; может быть, первые впе чатления ранней юности запоминаются легче; может быть, — и так оно и было — первое возвращение на родину всегда дольше всего остается в памяти человека. Факт тот, что каждая минута этого длинного путешест вия от бунгало моего дяди в Серембане до Шотландии запечатлена в моем мозгу так ясно, как если бы это было вчера. Дядя был очень щедр и послал меня на два месяца в Японию. Его врач сказал, что, когда я буду удален от по^воляГкомандовать собой^ капитан судна, иородатЬ1Й немец был самым добрым. Возможно, что другие пасса, жиры'выражали неудовольствие по поводу проявлений моей морской болезни. Во всяком случае, он дал мне огальнунэ каюту на верхней палубе. Но само путешест вие было кошмаром. Морская болезнь не проходила, й меня все время рвало. Одежда висела мешком на моем похудевшем теле. Пассажиры заключали между собой пари — доеду я живым до Японии или нет. В Шанхае я не мог сойти на берег. Зрение мое так испортилось, что я не мог читать. Я хотел умереть и приготовился к смерти. Весь день я лежал на лонгшезе и смотрел остановившим k ся взглядом на туманный берег и острова, поднимаюцще ^ ся над морем. Судовой врач следил за тем, чтобы я не I/ свалился за борт. Но я не помышлял о самоубийстве, я только испытывал огромную усталость тела и души. Я мог оценить красоту внутреннего моря. Я мог писать плохие стихи — ужасные сонеты, посвященные Амаи, в которых все ещё звучал прибой волн о заросший пальма ми малайский берег вместе с сожалением об утраченной любви. Я мог, когда мы высадились в Иокогаме, ненави деть японцев со всем предубеждением англичанина, кото рый работал с китайцами. Но я не мог есть. Я не мог противостоять Неду Коку.
С военной точностью он уже решил мою судьбу. Он отправлялся в Англию через Канаду через десять дней. Если я хотел спасти свою несчастную шкуру, я должен был ехать с ним. В Канаде он задержится по делам на шесть недель. Эти шесть недель я должен пробыть в Скалистых горах. Я должен брать сернокислые ванны в Ьанфе. Лихорадка покинет меня, и я высажусь в Ливерпу ле и буду возвращен моим родителям в том же состоянии здоровья и ангельской невинности, в которых я их покинул.
Мне этот план казался слишком сложным. Но Кок все устроил чрезвычайно просто. Он повел меня к токийско
му врачу, который согласился с точкой зрения Кока на мое спасение. Он телеграфировал моему отцу и моему дяде по поводу необходимых средств для этого нового путешествия, и через три дня из обоих источников приш ли суммы вдвое большие, чем нужно было. Он был идеальным организатором, и я не умаляю ни его до стоинств, ни своей признательности. Если бы я в ту минуту был диктатором Англии, я возвел бы его в сан графа Лейстера и сделал бы председателем палаты лор дов. Он вскоре нашел бы необходимые средства разбу дить это сонное царство или, в случае неудачи, взвалил бы его, подобно Самсону, на свои широкие плечи и опустил бы его в Темзу.
Воздав должное моему спасителю, возвращаюсь к описанию своего путешествия. Все происходило точно по плану. Пересекая Тихий океан, я дрожал и мучился лихо радкой. Но в конце концов я начал принимать пищу безболезненно. Я даже мог с интересом следить за тем, как британский адмирал (давно умерший) играл на палубе в хоккей с тем свирепым юношеским пылом, который де лает нас предметом и зависти, и насмешек со стороны иностранцев. Когда мы приехали в Ванкувер, меня пред ставили Роберту Сервайсу и в первый раз за много месяцев на моих щеках показался румянец. Я был робким юношей, еще не потерявшим способность краснеть, а Сервайс, который тогда был на вершине своей славы, был первым английским писателем, с которым я познакомился.
Он дал мне автобиографический экземпляр своих «Песен из Суордаф» и «Баллады Чихако». Ныне, вместе с остальными моими книгами они, может быть, украшают полки большевистской библиотеки, и еще вероятней — они были сожжены рукой московского палача как империалистические излияния, вредные для московского обоняния.
В курительной отеля я слышал бредни о спекулянтах недвижимостью, которые наживали миллионы в одну ночь, причиняя разорение, следы которого чувствуются до сего дня. Также я впервые слышал имя Макса Айтки на, который победил миллионера Монреаля и отправил ся в Англию искать новых побед. Я был тогда так искренне романтично настроен и имел достаточно здра вого смысла, чтобы ставить Роберта Сервайса на много выше Макса Айткина.
Как бы то ни было, я читал книги Сервайса, выпивал с „им и .дыхал вылечило меня от страсти к Амаи и заставило обратить М°Патр™™^ че" всеми другими чувствами. В лучшем случае, это выражение житного чувства самосохранения. В худшем ОВ За „ятнан материальными интересами и такими грязными соображениями, как деньги и карьера. В англичанине он проявляется в тупом презрении ко всему неанглийскому Патриотизм шотландца более практичен. Его презрение " иностранцам включает англичан, но строго скрывается Это скорее, расовая спесь, чем патриотизм. Шотландия тут почти ни при чем. Цель его — прославление и само удовлетворение шотландца, в какую часть земного шара его ни привел бы карьеризм.
Но есть другая форма патриотизма, которую можно назвать любовью к родине. Это подлинная любовь, кото рая живет в каждом человеке к тому месту, где он родил ся и провел свое детство. Может быть, она вызывается тщеславием, желанием снова увидеть себя в ореоле юно сти. Она особенно сильна в том, кто вырос в прекрасной местности, но и уроженец Вигана чувствует ее. Всего сильнее она в жителе гор.
Банф с его великолепным фоном из сосен и елей был для меня первым дыханием возвращающейся жизни. Ред ко я испытывал такую тоску по родине, а здесь, в преддверии Шотландии, я чувствовал себя на полпути домой. Скалистые горы были выше Гремпионов, но они были похожи на Гремпионы. Боу Ривер заменяла Спей. Само селение носило название шотландского города, расположенного в 20 милях от места, где я провел свое отрочество. Я полюбил Банф. Я нанял лодку и обследо вал реку (увы, я все еще был слишком слаб, чтобы удить рыбу), и я изучил холодные воды озер Луиза и Минневан ка. Я разговаривал с аборигенами. Я нашел сочинения Паркмана и с жадностью прочел их. Клондайк все еще был у всех на устах. В каждом городском окруте были несчастные жертвы золотой горячки. Это было романти ческое время — в достаточной степени грязное, если всмотреться глубоко, но в роскоши первоклассного отеля никто этим не занимался. Автобусы еще не портили красоты дорог. Нет армии американских туристов, на полняющих воздух оглушительными возгласами восторга. Если верно, что человек создает свою атмосферу, то природа может помочь или помешать ему в том а в Банфе природа была могущественной союзницей. Я ку пался в романтике крайнего Запада и чувствовал себя лучше. Мне предстояло купаться и в прямом смысле этого слова.
Мое здоровье было постоянной заботой Неда Кока. Он был в восторге от моего выздоровления и с полным основанием приписывал заслугу себе. К сожалению, он не умел вовремя остановиться. Он вечно строил новые пла ны и искал новые области применения своей энергии. В Банфе были знаменитые сернокислые купания — купания на открытом воздухе на высоте 1000 футов над уровнем моря. Я провел три года в нездоровом климате, почти на экваторе. Я страдал малярией в тяжелой форме, и если желание жить вернулось ко мне, то смерть еще не выпу стила моего ослабевшего тела из своих цепких рук. Здра вый смысл должен был предостеречь меня от купания на открытом воздухе. Но у меня было мало здравого смы сла и мало воли. А Кок был экспериментатором. Он нашел союзника в лице отельного врача — молодого энтузиаста, на которого подействовала убежденность Ко ка и который хотел получить свою долю славы за вели кое открытие, заключающееся в том, что сера — могу щественное средство против малярии. Может быть, я не питал большой веры. Во всяком случае, я искупался в банфском Иордане. Я простоял в пузырьках серы столь ко минут, сколько потребовали Кок и его ученый поклон ник. Без посторонней помощи, но со стучащими зубами я вернулся в отель; в течение 10 минут температура подня лась до 39 градусов, я лег в постель. Мои друзья навали вали на меня одеяло за одеялом. Через час температура поднялась еще на градус. Задыхаясь, почти в бреду я требовал хинину. По совету Кока врач дал мне пять таблеток хинина и пять аспирина. Затем они оба ушли, чтобы не мешать мне спать. К счастью, они оставили лекарство на ночном столике. Я сделал знак Гарри Сте фенсону, который оставался со мной, и Гарри дал мне еще по 15 таблеток хинина и аспирина. В продолжение четырех часов я метался в бреду между жизнью и смертью. Затем меня прошиб пот. Постель моя промокла насквозь, промокли матрацы, и я лежал, как в луже. Обессиленный, я переменил постельное белье и заснул.