Читать интересную книгу Дублинеска - Энрике Вила-Матас

Селия спрашивает, разглядел ли Риба, что, несмотря на жару, на Спайдере четыре рубашки. Если честно, эта занятная подробность от него ускользнула. Он извиняется и говорит, что еще не успел сосредоточиться на фильме. К тому же он, как правило, игнорирует мелкие детали.

Он заставляет себя присмотреться к рубашкам. Четыре штуки – и это в разгар лета. А что можно сказать о чемоданчике? Чемоданчик очень маленький и потертый, и когда Спайдер его открывает, видно, что кроме всяких бессмысленных предметов там лежит маленькая тетрадь, туда Спайдер крошечными буковками записывает свои нечитаемые впечатления.

Селии хочется поговорить о записях Спайдера, ее интересует, не напоминают ли они Рибе микрограмматическое письмо Роберта Вальзера. Ну конечно, напоминают. Мелкий, словно бы робкий почерк хрупкого юноши, отзывающегося на кличку Спайдер, наводит его на мысли об авторе «Якоба фон Гунтена», о тех временах – еще до его первой госпитализации, – когда его буквы начали мельчать, повинуясь его навязчивому стремлению погаснуть и исчезнуть. Потом Селия спрашивает, заметил ли он, что угрюмые и недоброжелательные улицы лондонского Ист-Энда, где бродит Спайдер, практически пусты.

Сказать по правде, он заметил только то, что Селия с самых первых кадров фильма теребит его, не переставая.

– Тебе велели проверить, в состоянии ли я еще концентрировать внимание и замечаю ли происходящее? – спрашивает он наконец.

Кажется, Селия давно привыкла к его реакциям и к тому, что его ответы не всегда привязаны к вопросам и появляются совсем не с той стороны, откуда их ждешь.

– Ты должен любить меня. Все остальное меня не интересует, – решительно заявляет она.

Риба делает мысленную зарубку у себя в голове. Потом он занесет эту фразу в компьютер, он завел себе специальный файл в «Ворде» для коллекционирования фраз.

Ты должен меня любить, остальное меня не интересует. Это что-то новенькое, думает он. Хотя, может быть, она и раньше говорила что-то подобное, просто формулировала по-другому. А может, это специальная буддийская фраза, кто ее знает.

Внезапно ему кажется, что Спайдер шпионит за ним, подслушивает его разговоры и даже мысли. Или это он сам – Спайдер? Без сомнения, персонаж притягивает его. Более того, где-то в глубине души он хочет быть Спайдером, кое в чем он полностью с ним себя отождествляет. Для него Спайдер – не просто бедный безумец, он носитель некоей вывихнутой мудрости, чрезвычайно интересующей его с тех пор, как пришлось закрыть издательство. Наверное, думать, что он – Спайдер, это все-таки чересчур. Но разве его не обвиняли в том, что он читает собственную жизнь, словно рукопись неизвестного автора? Сколько раз ему приходилось слышать, будто жизнь для него – не более чем литературный текст?

Он видит, как Спайдер смотрит в камеру, закрывает чемоданчик и идет по холодным безлюдным улицам. Видит так явно, словно тот зашел к ним прямо в гостиную и ходит теперь тут, как у себя по лондонским трущобам. Спайдера только что выпустили из психиатрической лечебницы, и теперь он направляется в заведение, предположительно, менее строгое, совсем чуть-чуть менее строгое, в какой-то приют или, может быть, центр психиатрической помощи, по чистой случайности расположенный в том же районе Лондона, где прошли его мальчишеские годы. Одного этого совпадения достаточно, чтобы Спайдер принялся неумолимо воскрешать свое детство.

Глядя, как герой, старательно придерживаясь обманчивых фактов, воссоздает атмосферу, в которой рос, Риба спрашивает себя, не застряла ли и его собственная запутанная внутренняя жизнь в месте, где прошло его детство. Потому что он вдруг задумался о своих мальчишеских годах и о своей тогдашней невинности. Вот он видит соломенную шляпу под солнцем, пару коричневых башмаков, подвернутые штаны. Видит преподавателя латыни, англичанина по национальности. А вот уже и не видит. Есть такие люди, что появляются и почти сразу же исчезают, обычное дело. К доске у чахоточного преподавателя латыни была приткнута плевательница. Это обрывки детства Рибы в Эшампле, центральном районе Барселоны. В те времена, вспоминает Риба, он часто казался себе глупым. И сейчас тоже, но сейчас по-другому – сейчас он считает себя недостаточно умным оттого, что обладает умом «нравственного» типа, то есть не годится ни в ученые, ни в политики, ни в экономисты, ни в философы, ни куда-то еще. А хорошо было бы обладать умом серьезным, глубоким. Раньше он иногда казался себе умным, но теперь понимает, как был неправ.

– Психи такие странные, – говорит Селия. – Но довольно занятные, правда?

Ему снова кажется, что жена пытается понять, как он реагирует на Спайдера, может быть, она надеется, что это поможет ей измерить уровень его глупости или уловить сигналы подступающего слабоумия. Может быть, она тоже читает его мысли. А может – кто знает? – ей просто интересно, не узнает ли он себя в этом одиночке – таком нелюдимом, таком замкнутом, таком потерянном во враждебном ему мире. Весь фильм – прогулка душевнобольного по Ист-Энду. Мы видим жизнь его глазами, это он воспринимает ее и запечатлевает. Мы видим жизнь, словно сквозь фильтр измочаленной психики этого юноши с его дурацким чемоданчиком и его тетрадкой, исписанной микроскопическим почерком. Она гадка и преступна, эта жизнь, потому что такой ее видит несчастный безумец, она ужасающе пуста, бесцветна и невыразимо печальна.

– А ты видишь, что он пишет у себя в тетрадке? – спрашивает Селия. Кажется, она подозревает, что он окончательно ушел в свои мысли и перестал следить за происходящим на экране.

Он же думает, что, пожалуй, ему чего-то недостает. Например, тетрадки, как у Спайдера. И тут же припоминает, что на самом деле тетрадка у него есть – это тот самый файл в «Ворде», куда он время от времени записывает понравившиеся ему фразы.

Будь его воля, он бы сейчас взял видеоряд Спайдера и наложил на него музыку Боба Дилана. Сюда бы хорошо подошел «Most Likely You Go Your Way», эта песня всегда прибавляет ему бодрости.

– Нет, я не вижу, что он пишет у себя в тетрадке, – отвечает он наконец. – Зачем мне это видеть?

Она останавливает фильм, чтобы он получше рассмотрел, что там выводит Спайдер в своей несчастной тетрадке. Это простейшие значки – палочки и загогулины, – такие ущербные, что их даже палочками и загогулинами не назовешь, не то что буквами или иероглифами. Эти значки вызывают у него приступ настоящей паники. Как на них ни смотри, все эти закорючки складываются в одно – в клиническую картину безумия с его бессмыслицей и пустотой.

Отдаленно, очень отдаленно Спайдер напоминает ему героя «Человека, который спит»[7], одной из его любимых книг. Чем он так привлекает его – этот несчастный безумец, растерянный и обескураженный, не понимающий жизни, которую вынужден влачить? Может быть, чем-то таким, что есть и в Спайдере, и немного в герое Перека, и во всяком другом человеке, да и вообще во всех людях? И потому иногда он чувствует себя Спайдером, а иногда – «человеком, который спит». А этот, в свою очередь, всегда вызывает у него в памяти «Красную пустыню» Антониони, где Моника Витти играет роль такого же потерянного существа, avant la lettre[8] Спайдера, его женскую версию, заблудившуюся в герметическом индустриальном пейзаже, человека, чье внешнее спокойствие не отменяет его неспособности нормально взаимодействовать с окружающим миром. Это бесконечная катастрофа, этот эмоциональный обморок неизбежно превратили ее в робкое, боязливое создание, чтоиз страха столкнуться с ускользающей от понимания реальностью, бесцельно бредет в пустоте – по метафизической пустыне.

Риба видит, как, благодаря камере Питера Сушицки, в совершенстве передающей подавленность и депрессию, в атмосфере «Паука» возникает нечто, неуловимо напоминающее стилистику «Красной пустыни». Оба фильма ясно показывают, что, если попытки выстроить вокруг себя разумный мир раз за разом проваливаются, рано или поздно это приведет к потере личности. Придя к этому выводу, Риба снова спрашивает себя, а не Спайдер ли он сам? Он точно так же борется со своими призраками.

Когда в одном из самых запоминающихся эпизодов фильма Спайдер пытается понять, кто он такой, мы видим, как он принимается оплетать свою комнату веревочной сетью, словно паутиной, которая, кажется, отражает жуткую работу его мозга. Но все его мучительные усилия по воссозданию собственной личности тщетны. Спайдер бредет пустынными улицами своего Ист-Энда, по остывшим следам своего потерянного детства, – он полностью утратил связь с миром, он не знает, кто он такой, а может быть, и не знал никогда.

Рибе в сумерках слышатся странные голоса, и он спрашивает себя, не гений ли это, дух-хранитель его детства, исчезнувший однажды и, как ему показалось, навсегда. А может, это призрак гениального писателя, он так мечтал его найти, пока был издателем. Всю жизнь он ощущал это отсутствие и терзался. Но куда мучительней был для него несмолкающий сухой треск, обозначающий постоянное присутствие кое-чего незванного, взять хоть насекомое гудение «писательской болезни».