Однако со временем мальчики наскучили Джой и ее потянуло к женщинам. Вероятно, она и сейчас втайне отдает им свое предпочтение. Истинные сексуальные наклонности Джой остаются не до конца ясными. Ее личность, как и ее литературный стиль — расплывчатый, скользящий, изобилующий множеством красочных, но абсолютно бессмысленных и парадоксальных эпитетов, вводных и придаточных предложений — неуловима; невозможно понять, что она чувствует или думает на самом деле. А может быть, она вообще не задумывается и не переживает и живет как бог на душу положит. В шестидесятые годы ее любимой поговоркой было «будь что будет». Вот она и несется по течению.
(Но время от времени она все же делает остановки. Например, когда пытается подольститься к вам. В тот момент, когда вы плавно идете ко дну, затопленные волной ее жарких похвал, вас отрезвляют этакой «антилестью». Фрейд увидел бы в этих обмолвках проявление подсознательного начала, но точнее было бы сравнить их с актерскими репликами, обращенными к зрителям — в данном случае, к ее собственной дьявольской натуре.
Однажды, расточая мне похвалы, что я такая красивая, добросердечная, искусная и просто идеальная жена, она вдруг проговорилась, что я «похожа на Агнес Мурхед».
— Агнес Мурхед? — Я была просто ошарашена — ведь за всю свою долгую актерскую жизнь Агнес Мурхед бог знает сколько раз сыграла закомплексованных старых дев, непреклонных гувернанток и тюремщиц.
— Я сказала Агнес Мурхед? — переспросила с удивлением Джой и, спохватившись, хлопнула хорошенькой ручкой по лбу. Ай-я-яй, какая гадкая девочка! — Что это на меня нашло? Не знаю, как это у меня такое вырвалось!
Я же, к вашему сведению, высокая, рыжеволосая, пишу натюрморты и обладаю веселым характером. И во мне нет ни капли сходства с теми темными, грозными и хриплоголосыми личностями, которых играла Агнес Мурхед. Но с той поры слова Джой запали мне в душу, и теперь (иногда по ночам), расстроенная какой-нибудь неприятностью, случившейся накануне, — скажем, не дождалась обещанного звонка или не удался званый вечер, — я мысленно возвращаюсь к ним, гадая: а может, и вправду где-нибудь за броней веселости во мне таится сварливая карга, зажавшая в руке ключи от подземелья.
Однако именно то, что личность Джой как в сексуальном, так и в других отношениях не вписывается в какую бы то ни было схему, и составляет ее достоинство как писательницы.
Никогда не поймешь, что именно она имеет в виду. В отличие от ее разговорной речи, непосредственной и богатой слэнгом, ее литературный стиль — двусмысленный и темный. Большей частью вообще непонятно, о чем она пишет. Многие, в том числе и некоторые критики, полагают, что в этом есть особый шик. Я читала где-то, что первыми возвысили эту усложненную, сбивающую читателя с толку манеру изложения Т. С. Элиот и Эзра Паунд. Похоже, той же болезнью заразились и наши искусствоведы. Да и в какой еще культуре, кроме нашей, могло прижиться подобное занудство? Я могла бы привести массу доводов против подобного подхода, но факт остается фактом: художники, не способные создать что-либо значительное, в современном обществе пользуются всеобщим поклонением и всяческим почетом.
В какой-то мере это понятно. Ибо если у нас вырабатывается привычка мыслить четко, мы можем задуматься и о таких вещах, как коррумпированность властей, о ядерной катастрофе, о бесправном положении женщин, об уничтожении природы и прочих проблемах, которые могут быть решены, но мы почему-то их упорно игнорируем.
Таким образом, спокойнее оставаться в тупом оцепенении и восхвалять вычурную писанину и бездарную мазню, которые абсолютно неспособны сподвигнуть кого-либо на какие-либо перемены.
Хотя, должна признать, Джой пишет так, что, несмотря на многочисленные фаланги эпитетов, в ее книгах всегда видна мощная струя повествования, достаточно омерзительная, чтобы целиком завладеть вашим воображением.
Вы тем более очарованы, что совершенно убеждены: все, о чем она пишет, имеет автобиографическую основу. Мало того, что родители всех ее героинь — известные актеры, все ее книги написаны от первого лица. Автобиографичность ее прозы подтверждается и фотографиями Джой на суперобложке. Так, в ее первой книге «Заблудшие и безумные» Джой была изображена сидящей на пляжном матрасике в купальнике телесного цвета. Бретельки от лифа едва видны и на первый взгляд кажется, что она совершенно голая и сидит не на матрасике, а на кровати. Когда смотришь на этот полуоткрытый ротик и огромные глаза, глядящие на вас с выражением обиженного ребенка, легко веришь, что все, о чем она пишет, на самом деле случилось с ней. Что еще в подростковом возрасте ее детский задик постоянно подвергался нападкам со стороны двух садовников-ирландцев и огромного паршивого мексикашки, насиловавших ее в одной из отдаленных спален их дома, что она действительно застала свою мать в постели с известной проституткой и присоединилась к их играм, а позже, покинув дом, провела целое лето в Беверли-Хилз, в доме известного кинорежиссера, знаменитого также своими садистскими наклонностями в кино и в личной жизни, который держал ее прикованной цепями к роскошному ложу.
Ее книга «Заблудшие и безумные» представляет собой хронику ее романа с этим режиссером-садистом, который, мало того, что выпекал по три фильма в год, но и подрабатывал также торговлей наркотиками. После того, как в течение целого лета он трахал Джой в задницу и хлестал кнутом, он превратил ее в «мула». «Мул» — это тот, кто занимается перевозкой наркотиков в самолетах, рискуя при этом быть пойманным таможней. Ее маршрутом был Марсель — Париж — Лос-Анджелес.
Героин она прятала в презерватив, засовывая его во влагалище. Описание того, как она вытаскивала его оттуда, закрывшись в женском туалете аэропорта (а делать это, объясняет Джой, надо было очень быстро, так как при разрыве оболочки контейнера вам угрожает смерть от отравления), изобилует, как и следует ожидать, тошнотворными подробностями, и тем не менее чтение вас захватывает, уж поверьте мне на слово. Вместе с ней вы хотите только одного: чтобы эта клейкообразная смертоносная масса была удалена из ее организма как можно скорее, ведь иначе она умрет.
Характер этой смерти, которая так и не наступает, описан в книге во всех деталях задолго до упомянутой выше сцены в женском туалете: «мой разгоряченный мозг, охваченный страхом и отвратительным предсмертным звоном, пронизывает последняя судорога жизни». Вы жаждете ее спасения главным образом потому, что знаете — если она умрет или просто почувствует себя немного не в своей тарелке, вас будут терзать еще двумя страницами описания «последних судорог жизни».