человеческих шагов, стертые до волн, до ям мраморные ступени. Внизу он скорее не увидел, а нащупал дверь, толкнул ее и прошел дальше, в небольшой узкий коридор с утрамбованным земляным полом и крохотным оконцем под потолком, еще не понимая, что этот коридор, когда они пришли сюда, им не встречался. Дошел до конца, открыл еще одну старую деревянную дверь, оказался еще в одном маленьком квадратном помещении. Здесь было две двери — направо и налево. Он замер на секунду, наконец поняв, что заблудился. Но все-таки открыл дверь налево, низкую, деревянную, заскрипевшую железными петлями и такую ветхую, что, казалось, ткни посильнее и толстые изъеденные жучком доски рассыплются. Его трясло не столько от злости, сколько оттого, что злость не нашла выхода — от понимания, что оказался безответно униженным. Он остановился: маленькое полусферическое оконце, почти полностью забитое снаружи, так что лишь в самом верху оставался мутный треснувший стеклом овал света. Вниз вела короткая крутая лестница — вероятно в подвал. Он спустился к низкому сводчатому входу. Земляной пол был сырым — под ногами захлюпало. Под сводом, с минуту вообще ничего не было видно. Он остановился и, разом почувствовав опустошенность, достал сигаретку, закурил, присел на нижнюю ступень, не думая о том, что камень холоден и грязен и не стоило бы сидеть на нем.
Наконец начали прорисовываться силуэты: земля в подполье вспучилась, кирпичный свод был низок. Стали различимы горки мусора из битых кирпичей, отвалившейся штукатурки и деревяшек, у самого входа и еще дальше — что-то похожее на разломанную мебельную рухлядь, что-то вроде развалившегося массивного шкафа, сломанных стульев с гнутыми спинками. Слышалось, как в глубине капала вода. Сошников усмехнулся самому себе. Вот была правда: заваленное мусором сырое подполье, которому подкатило под триста лет. Где-то наверху, за столетия, пока здесь было все то же самое подполье — кирпичный свод, мокрый земляной пол, — заставленное всевозможными припасами и барахлом, а теперь вот просто заваленное мусором, — за это время наверху успело вырасти и умереть несколько городов. Сначала вырос большой деревянный город, но он выгорел в пожаре в конце Екатерининского правления. Потом вырос второй деревянный город, но и он наполовину выгорел в пожаре 1834 года, а наполовину сопрел и разрушился в прах. На его месте стал расти третий город — с каменными помещичье-купеческими улицами, с булыжными мостовыми, с деревянными слободами-деревнями пролетариев. Но и третий город был перемолот жерновами индустриализации, загромоздившей пространство кирпичными и панельными коробками. И разве каждый из этих новых городов, обрамленных новой культурой и даже новым наречием, — не заслуживал ли нового названия? А теперь на их месте рос еще один город, задрапированный пластиком, бетоном и стеклом, он пыжился, громоздился крышами, стараясь быть похожим на Амстердам и Осло, но походивший на них вот только крышами, а внизу все больше смахивающий на грязный багдадский базар времен Хаджи Насреддина — набитый поярусно миллионами вещей, по большей части дурных безделиц… Все одно — и этому городу со всем его барахлом, с аляповатыми домами, с резиноколесными смрадными железяками, со страшно озабоченным покупкой куриных окорочков, колбаски, портков, железяк, пластмассок, стекляшек населением, — ему суждено было стечь сюда же, в старый, уже влившийся в вечность подвал и превратиться в рухлядь.
Сошников минут десять сидел на ступеньке, размышляя и не находя в себе сил выбраться из сковавшего его ступора. Когда скрипнула дверь, он поднялся с ленью. В дверь протиснулась Нина.
— Ты шапку забыл. — Она спустилась на две ступени. — Как знала, что ты здесь. Смотрю в окно, но ты так и не прошел.
— Заблудился, — проговорил он и задумчиво добавил: — Странный дом.
— Странный… — сказала она тихо. — Ты даже не представляешь, какие здесь странности могут происходить… Меня в этот подвал тоже будто за ручку приводили.
— Приводили? — Он улыбнулся и опять заговорил о своем: — Я сейчас сидел здесь и думал… Нет, я не то что сейчас об этом подумал. Я об этом последнее время часто думаю, а теперь вот опять подумал… По утрам выхожу из дома, говорю своим: «Пока», открываю дверь, выхожу. Потом из подъезда… Выхожу и отвлеченно так, не отдавая себе отчета, думаю: сегодня куда-нибудь точно приду… Не то что приду куда-то в намеченное место, а такая надежда в душе живет, что вот сегодня что-то точно сдвинется в мировом пространстве. А что же может сдвинуться! Если весь день что-то делаешь, делаешь, а приходишь к той же двери… И так — по кольцу, окольцуешь весь день — с утра до вечера, с утра до вечера. И каждый раз оказываешься перед той же дверью. И только тогда до тебя доходит: это же тупик! И так год, второй, третий, четвертый, пятый… Иногда от этого так нехорошо делается, и ощущение, что тебе в душу плюнули.
— Ну и что, куда же ты еще хотел придти? — нервно засмеялась она.
— Нет, никуда особенно. Нулевой эффект… — он запнулся. — Но в том-то и дело, что нулевой. Будто на самом деле нет никакого времени — ни года, ни второго, ни пятого, а только какая-то странная толкотня.
Они замолчали, стало опять слышно, как в темноте капает вода. Сошников поднялся на ступень, чувствуя, что эта тишина и пустота словно специально образовались вокруг них. Где-то на отлете сознания уже выстраивались — даже не видения, а скорее предощущение: что бы ни произошло у него с этой женщиной, или даже пусть бы ничего не произошло явного, но и одной этой минуты уединения и этого странного разговора, а вернее их обоюдного признания в чем-то совсем личном, вполне хватило бы для того, чтобы все их дальнейшие соприкосновения в жизни были пропитаны некой общей для них маленькой тайночкой. Наверное, она почувствовала что-то похожее. Он поднялся еще на ступень, взял шапочку из ее руки и неожиданно для самого себя обнял ее, запоздало понимая глупость выходки, — неуклюже как-то обхватил, хотя и успев на мгновение почувствовать всю ее на себе, в своей распахнутой куртке, на своем теле — как тонка она, и как холодно до зябкой дрожи ей в одном тонком спортивном костюме, и как беспомощны ее худенькие руки, которыми она уперлась в его грудь, и как выпирает косточка лопатки под его пальцами. И уже летела-мчалась мысль-воспоминание, будто все то же самое было с ним и раньше, так что он наперед знал, что произойдет следом, но и зная, что она сейчас оттолкнет его, все-таки потянулся с таким нелепым и неуклюжим поцелуем к ее испуганному