— Всё тратишь время на этого... — брат не договорил, но я прекрасно знал, что он может сказать обо мне. Ничего лестного.
— Не дуйся, — Магрит нежно провела пальцами по его щеке. — Он отнимает не так уж много...
— О, да: всё, что мог, он уже отнял! — не сдержался Майрон: в его глазах полыхнуло такое пламя, что я невольно съёжился, стараясь казаться маленьким и незаметным.
— Не надо об этом... — шепнула сестра.
— Почему? Он уже не ребёнок, и должен знать!
— Он узнает. Скоро. Слишком скоро... — мне показалось, или ей, и в самом деле, больно?
— Слишком?! — взвился брат. — Прошло уже...
— Он младше тебя. Помнишь, насколько?
Майрон осёкся и помрачнел.
— Я не собираюсь быть снисходительным только потому, что...
— Тебя никто об этом не просит, — спокойно, но твёрдо заметила сестра.
Он не ответил, лишь презрительно скривился. Я сделал вид, что увлечённо изучаю поверхность стола.
— Я жду, драгоценная, — брат развернулся на каблуках и оставил нас вдвоём.
— Одну минуту! — крикнула Магрит ему вслед, потом подошла ко мне. — Можешь считать, что сегодня я довольна.
— А на самом деле? — съязвил я.
— Что — на самом деле?
— Вы сказали: «можешь считать». Но это не означает, что Вы довольны, не так ли? — грустно заключил я.
Магрит рассмеялась.
— Ты взрослеешь!
— Это Вас радует?
— Не огорчает, — уклончиво ответила сестра.
— Ну что ж, хоть чем-то могу доставить Вам удовольствие... — с каждой фразой моё настроение стремительно ухудшалось.
Магрит укоризненно покачала головой и направилась к дверям.
— Вы идёте на праздник? — не удержался я от вопроса.
— Да, — коротко и ясно. Что, доволен?
— Там будет... весело?
— Кому как.
— А Вам?
— Вполне, — ей не составило труда догадаться, по какому руслу потекла река моих мыслей. — Тебе нечего там делать.
— Как всегда.
— Дома так плохо?
— Нет.
— Так что тебя не устраивает?
Что... Ей не понять. Единственный праздник в году, которого я удостаивался, приходился на день моего рождения. Собственно, ничего радостного в этом событии не было и быть не могло, поскольку одновременно весь Дом скорбел о смерти моей матери. Впрочем, скорбел отдельно. От меня. А я, в полном одиночестве, гонял по тарелке тот или иной деликатес, вкуса которого всё равно не чувствовал. Ежегодный траур затягивался дня на три, в течение которых мне настоятельно не рекомендовалось покидать комнату. Во избежание неприятных встреч. Разумеется, подарков мне никто не дарил — об этой милой традиции я узнал совершенно случайно и вовсе не от родственников... Фрэлл, а ведь скоро день рождения! Сколько же мне исполнится? Двадцать один. Совершеннолетие, вроде бы...
— Меня всё устраивает, — а что ещё можно ответить?
— Ты снова солгал, но эта ложь намного опаснее для тебя, чем для всех остальных, — нравоучительно заметила Магрит.
— Как всегда, — согласился я.
— Когда-нибудь ты поймёшь: для того, чтобы быть по-настоящему счастливым, нужно очень и очень немногое, — печально улыбнулась сестра. — Не скучай!
Угу. Постараюсь. В конце концов, скука — моя давняя и хорошая знакомая, и мы с ней найдём, чем заняться...
— Ты что делаешь, негодник?! — завопил у меня над ухом Гизариус.
Я вздрогнул и судорожно вцепился в исчирканные листки.
— Р-работаю...
— Я вижу, КАК ты работаешь! Извёл всю бумагу! Лучшую!... Что всё это значит?!
Он выхватил у меня один клочок.
— «Д», «Г», «Р», «Р-не Р»... Это не похоже на названия растений! Да ты знаешь, сколько мне стоили эти листки?!
Доктор опасно приближался к истерике, и я поспешил успокоить:
— Да ладно, стоила... Не самое высокое качество, кстати. И если уж Вас так печалит, что я истратил несколько...
— Несколько?!
— Я могу написать пару слов своему знакомому, и он с радостью пришлёт столько бумаги, сколько захотите.
— Какому ещё знакомому? — Энергия доктора плавно перекочевала из гнева в любопытство.
— Есть один... Кстати, бумагу может достать самую лучшую, из того тростника, что растёт в верховьях Сина.
Глаза Гизариуса хитро сощурились.
— Ну-ка, рассказывай: откуда у тебя такие знакомые?
— Откуда... Я же не всю жизнь нахожусь у Вас в услужении, — буркнул я, порядком устав от повышенных тонов беседы.
— Хорошо... Пиши!
— Что?
— Ты же сказал: пару слов знакомому...
— Ах, это... Даже писать не надо: найдёте в столице лавку купцов иль-Руади и скажете хозяину, что Джерон просил оказать любезность... Вроде того.
— Вот сам и скажешь! — довольно заявил доктор.
— Почему это сам? — неприятно удивился я. Не то чтобы вашему покорному слуге не хотелось встречаться с Заффани и его отцом, но перспектива немедленно последующего за оной встречей отбора невест меня не особенно радовала.
— А мы будем в Виллериме в середине зимы! — победно провозгласил Гизариус.
— Зачем?
— По делам!
Хороший ответ. Вот только, по чьим делам? По его или по моим? Сдаётся мне, что наши дела существенно рознятся...
— Ну и скажу! — надулся я. — Думаете, испугаюсь?
— Временами я сомневаюсь, что ты вообще чего-то боишься, — заметил доктор.
Фыркаю:
— Неправильный вывод! Я — отъявленный трус. И всего боюсь.
— Один мудрый человек сказал: «Бояться — не значит трусить. Бояться — значит быть осторожным», — усмехнулся Гизариус.
Поднимаю руки:
— Сдаюсь!
— Покажи горло, — велел доктор.
Я послушно открыл рот и вытерпел прикосновения ложки к языку.
— Вполне здоров, — удовлетворённо кивнул дядя Гиззи.
Мой печальный вздох по этому поводу не остался незамеченным:
— Нравится болеть?
— Не-а.
— Тогда что?
— Не нравится работать.
Он хмыкнул:
— А не скучно без работы-то?
— Мне никогда не бывает скучно.
— Даже одному?
— А кто Вам сказал, что я — один?
Глаза Гизариуса округлились:
— Но...
— Я всегда с самим собой!
Доктор ошарашено выдохнул и качнул головой:
— Всё, зарекаюсь с тобой спорить!
— Почему? — искренне удивился я.
— Потому что спор постоянно выходит из-под контроля!
Довольно ухмыляюсь, сгребая свои заметки в кучу.
— Ты составил опись?
— Почти.
— Почти?
— Осталось совсем немного, — изображаю на лице невинную уверенность.
— Учти, пора заканчивать! Нам нужно готовиться к отъезду...
— Нам?
— А ты предпочтёшь остаться здесь? — подколол меня доктор.
— Нет, конечно. Но я думал, что мой хозяин...
— У него много забот и без тебя, — сообщил Гизариус.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});