В принципе, Даша была человеком недоверчивым и скрытным. У нее даже подруг не было, она не умела делиться ни горем, ни радостью, не умела болтать о нарядах, мальчиках, ценах на косметику. Единственной Дашкиной приятельницей была Фима, сорокалетняя москвичка, с которой она познакомилась тринадцать лет назад. Фима работала редактором в издательстве, куда Дашка пришла устраиваться уборщицей. А куда еще податься в столице восемнадцатилетней провинциалке без высшего образования, но с голодными глазами и робкими надеждами?! Благо поезд из родного города прибыл в Москву вовремя, за несколько часов до окончания рабочего дня. Так что Дашка успела купить газету, вычленить приемлемые объявления и двинуться в новую жизнь. Она старалась не оглядываться по сторонам, не суетилась и всячески изображала из себя уверенную особу. В метро пришлось туго — толкались, ругались, то и дело наступали на ноги, а туфли, между прочим, были единственные. Но кому есть до этого дело?
Кому есть дело, что она не спала всю ночь, что от голода желудок прилип к позвоночнику, что жутко хочется в туалет? Кому есть дело, что ее равнодушие напускное, а решительность — от безысходности? Кому есть дело, что ей страшно и, кажется, что эти страхи никогда не отпустят?
Некому жаловаться. Будь добра, выходи, судорожно соображая, та ли это станция, как найти нужную улицу, как не свалиться в голодный обморок, как не описаться прямо на собеседовании.
Дашка подбадривала себя, словно подкидывала дров в печку. Вот сейчас разгорится, вот-вот, еще чуть-чуть и весело затрещит огонь. Однако не становилось ни теплей, ни светлей, только с каждым шагом нарастала радостная паника.
Дашка шла по большому городу, высоко задрав конопатый нос.
В это время в небольшом издательстве перед экраном компьютера сидела задумчивая женщина лет тридцати и яростно грызла дужку очков. Она сочиняла стихи, и ей было трудно, но Дашка, которая вбежала в кабинет, торопясь получить вожделенную работу, не пожелала проявить понимания. Их короткая беседа свелась к тому, что начальства нет и Дашка будет ждать. Вот здесь, в кресле.
— Нет уж, в коридоре! — воспротивилась женщина, не отрывая глаз от монитора и раздраженно щелкнув зубами мимо дужки.
— А как я узнаю, что оно пришло? — остановилась у дверей Дашка.
— Кто оно? — встрепенулась женщина, окинув Дашку пренебрежительным взглядом, и оскорбленно повела круглым плечом под цветастым, аляповатым платьем.
— Да начальство ваше!
— Юрий Ильич не оно, Юрий Ильич — великий человек.
Дашка поняла, что эта истеричка сейчас перегрызет ей горло. Но молча удалиться в коридор девушка была не в состоянии.
— Ладно, я подожду, где скажете. Я, правда, не понимаю, почему надо ждать, если в объявлении указано, что уборщица вам требуется срочно. Вот, большим шрифтом, видите?
Газета оказалась под носом женщины.
— Но я подожду, — успокоила поэтессу Дашка, — только скажите, где у вас туалет? И еще — как вас зовут?
Дашка была бесцеремонна, так как ничего другого не оставалось. Ей нужно было убедить великого человека Юрия Ильича, что она как никто на свете моет полы, поливает цветы, убирает со стола грязную посуду и при этом остается незамеченной. Главный акцент Дашка собиралась сделать именно на последнее качество. Она была уверена, что начальство не будет против, если уборщица станет выполнять свою работу по ночам, не путаясь ни у кого под ногами. Таким образом Дашка надеялась решить проблему с жильем. Конечно, куда проще было устроиться домработницей, но в этом слове чудилось нечто интимное, предполагающее помимо уборки, готовки и глажки другие услуги. Даше не хотелось испытывать судьбу.
— Вы меня позовете, когда Юрий Ильич появится? — уточнила она еще раз у задумчивой женщины.
— Как только он освободится, — поправила та, уже с любопытством разглядывая девушку.
Даша понимающе кивнула.
— А что у вас в сумке? — вдруг поинтересовалась поэтесса и предположила насмешливо: — Рабочий инструмент, что ли?
— Что-то наподобие, — усмехнулась Дашка, не обидевшись.
Женщина, казалось, заинтересовалась кандидаткой в уборщицы серьезно. Ей не понравилась ее молодость и нахальство, но, с другой стороны, поэтесса обратила внимание на аккуратные руки с короткими, чистыми ногтями, удостоила одобрительным взглядом собранные в пучок темные волосы, свежее, без следа косметики лицо. Такая не запьет и не загуляет, вряд ли станет опаздывать на работу или часто болеть. Да и ее молодость все-таки скорее плюс, чем минус, — не замужем пока, детей нет и рваться домой среди дня она не будет. Кстати, о доме.
— А у вас прописка московская? — спросила женщина у Дашки, которая терпеливо ждала в дверях, понимая, что ее изучают и взвешивают все за и против.
— Да, — решительно соврала она.
— Ну, давай тогда чайку попьем, — вдруг предложила поэтесса и полезла за заваркой, — тебя как зовут-то? Даша? А меня Серафима Николаевна, можно просто Фима, если не станешь тырить конфеты из нижнего ящика и каждый день будешь поливать мои цветочки. А то я про них забываю. Договорились?
Дашка кивнула, поставила сумку на пол и присела напротив Фимы.
— А вы что, официально меня берете? Или надо все-таки начальство дождаться?
— Надо, — хихикнула Фима, — только начальству по фигу. Главное, чтоб ты мне понравилась, в конторе только я да Мишка целыми днями. Это бухгалтер наш. Вот мы и решаем, кто тут полы будет драить.
А чего их драить, если тут только Фима и неизвестный Мишка, мелькнуло вдруг в Дашкиной голове. Но место было неподходящим для обнародования такого рода вопросов, и Дашка смолчала. Однако Серафима сочла нужным пояснить:
— Толпы ходят, и все непризнанные гении в грязных ботинках. Натопчут, наорут, а то и цитировать себя примутся, это вообще песня! Писатели, блин!
— Не любишь их? — вежливо заметила Дашка.
А за что бы Фиме их любить? Несмотря на непризнанную гениальность и грязные ботинки, их книги печатали, им платили гонорары, в десятки раз превышающие ее зарплату. У нее, правда, было одно преимущество — она могла бесчисленное количество раз заставлять авторов переписывать их шедевры и получала от этого незабываемый кайф. Однако совсем отказать им она была не в состоянии, не в ее компетенции.
Дашкин вопрос остался без ответа, Фима только презрительно фыркнула и разлила чай по треснутым бокалам. Даша жадно опустошила свой.
— Ты все-таки скажи, где у вас туалет, — вздохнула она, — а то я сейчас умру.
Потом Фима рассказывала, как тяжело ей работается, несмотря на такого замечательного Юрия Ильича, как тяжело прожить на зарплату, как тяжело писать гениальные стихи, которые нигде не печатают.
— Ты думаешь, я здесь по призванию сижу? — вопрошала она, скорбно закатывая маленькие серые глазки, — нет, милая, я по призванию — поэт! Вот покручусь в этом бизнесе, заведу знакомства, начну печататься… А то пишут одну хрень!
Она курила одну за другой сигарету, читала свои стихи — корявые, перегруженные деепричастными оборотами, — и совсем не обращала внимания на Дашку. Та уютно дремала, напившись до отвала чаю с конфетами. По комнате плавали сигаретный дым и хриплый, торопливый голос Фимы.
— У меня мама с папой профессора, а получают копейки в своем институте. У них, видите ли, принципы. Они, видите ли, в коммерческих вузах работать не могут. Им студенты нужны талантливые и чтобы в рот заглядывали, а не тупо в учебник пялились и денежки на счет переводили. Ничего по-человечески не умеют, родители называются! Да с их связями и мозгами я бы сейчас… Провинциалы вон везде пробиваются, а ты тут сиди за три копейки! Можно через постель, конечно, но противно.
В последнее высказывание верилось с трудом. У Фимы был вид голодной до любви женщины, готовой принять за принца фонарь, одетый в брюки. Но, вероятно, фонарей таких не встречалось на ее пути, и Фима усиленно изображала феминистку, начисто отрицающую свой интерес к мужскому полу.