Читать интересную книгу Пять рек жизни - Виктор Ерофеев

ГЕРОНТОПЛАВАНИЕ

Кто спал с очень старыми женщинами и нашел в этом толк, тот полюбит плавание по Рейну. Божьи одуванчики, желто-синюшные курочки рябы тревожат мое воображение. Московский художник Толя Зверев, пьяно сплевывая куриные кости на кухонный пол, рассказывал мне о прелестях геронтофилии. - Груди дряблые, волосики жидкие, скважина тоже жидкая - хорошо! - В каком смысле жидкая? - замирал я от томного ужаса. - А вот смотри, - говорил мне Толя и подводил к своей подружке, сонно пахнущей парным калом и смертью. Он задирал ее белое-белое платье. На борт теплохода под руки ведут пассажиров. Молодежь жмется по углам. - Ну, и что дальше? - спрашивает немка. Из утробы хлещет зеленый гной. Как ни крути, в старости есть кое-что отталкивающее. Мне предлагаются на выбор явления французского, немецкого, канадского, гонконгского распада. Интерконтинентальный парад паралича и прогрессирующего маразма. У кого высохли ноги, у кого - распухли. Кто хромает, кто хрипит, кто косой, у кого тик, кто кашляет, кто плюется, а кому вырезали горло. Внезапно русская мысль срывается у меня со старой цепи. Европа - это счастливый брак по расчету. Удача в удаче. Матримониальный уникум. Праздничен свет ее городов. Рынок - их изобильное сердце (в отличие от хмурого религиозно-идеологического городского центра в России). Долг и наслаждение, крик и выбор, месса и святотатство - все слилось в единый поток, который в Полинезии называется, кажется, сакральным словом "мана". - Мана, не мана, а так, не понятно что, -уточнил капитан. - Европа - это зубы стерлись,- скривился помощник капитана. - Ну, извини, Шпенглер,- помрачнел капитан. - Я не виноват, что рынок проник в подкорку и укоренился как мера вещей. - Слава Богу! - почесал щеку помощник. -За вчерашний день никто из пассажиров не отдал концы. Чего я морщусь? Плавание превращается в пытку. Здравствуй, завтра! Сегодня это происходит с родителями. По вечерам они сидят в баре и слушают музыку своей послевоенной молодости, буги-вуги, которую им играет чешский квартет. -Товарищи! -вымолвил я, обращаясь к старухам и старикам. Мне кажется, они меня поняли. Во всяком случае, они зашептались, показывая на меня трясущимися пальцами. - Смерти нет, - добавил я. - Революция отменяет смерть! Кто против революции, тот служит делу смерти. На берегах Рейна скамейки, как в парке. Карта Рейна фирмы Baedeker'а выглядит достовернее Рейна. Бытие с потрохами переползает на карту. Каждый километр учтен полосатым столбом. Уютные городки напоминают добрых знакомых, которые собрались на пикник со своими детьми и собаками, но по дороге почему-то окаменели. Я, как во сне, делаю все возможное, чтобы моя жизнь не была похожа на Рейн. - Свяжите меня и расстреляйте, - попросил капитан. - Где тут у вас гильотина? - спросила немка, злобно тыча ему в рожу зонтик. Вместе с тем, Рейн не слишком рекомендуется для купания. Он солоноват по причине природно-индустриальных выделений. Вкус рейнской воды навевает женщинам, гомосексуалистам, вообще любопытным людям воспоминания о недостаточно мытом члене друга. Я назначил массовика-затейника комиссаром. В прошлой жизни она была Лорой Павловной, не знавшей иностранных языков, а тут заговорила на всех подряд, от голландского до малайского. - Лора, - сказал я ей. - Бросайте вашего капитана. Идите ко мне. - О, файн! - ответила Лора. - Я с теми, кто пишет жестокие розовые романы и не любит английскую королеву. - Войдите! - крикнул я. Ко мне явились старики-ходоки из самых дешевых кают корабля. Скорее, их можно было назвать не ходоками, а доходягами, но когда я им сказал, что Царство Божие приближается и что Броненосец Потемкин - это мы, они преобразились. Я узнал юную Европу рыцарей и ранних нацистов. Я увидел Европу незабудок, форели и трюфелей. - Грабьте старух из аристократических покоев! - приказал я. Они побежали исполнять приказание. Вскоре на верхней палубе скопились страшные перепуганные старухи, обнаженные жертвы революции. Я велел спустить из бассейна воду и наполнить ее кровью этих несчастных женщин. Повара заложили червей в говядину. Палачи - вчерашние официанты - выкатили глаза. Начались египетские казни. Постепенно бассейн до краев заполнился венозной жидкостью. - А теперь, - сказал я боевикам из батальона Альцгеймера, - начнем крещение. Ныряйте! Смертные враги давно уже забыли, что воевали друг против друга. Их объединяют темы детства, карьеры и смерти. Подвыпив, побагровев и оживившись, они вдруг начинают ощущать себя "мальчиками" и "девочками". Они любят давать прислуге чаевые. Они хотят, чтобы о них хорошо вспоминали. - Вы - гений места,- сказал я капитану. -Вооружайте всех до зубов! Раньше по Рейну возили туда-сюда сумасшедших. Корабли дураков были плавучими островами вздорного смысла. Ни один город не желал принимать дураков. Не потому ли Европа совсем одурела от нормативности? - Я люблю безумие, - сказал я Лоре. -Лора, пожалуйста, не будьте нормальной женщиной. Сходите с ума и переходите ко мне. Старикам раздали автоматы. - Слушайте меня, - сказал я старым солдатам. - Постарайтесь убить как можно больше народу. Где ваш помощник? - спросил я капитана. - Не он ли наш главный враг? - Он спрятался в машинном отделении, -сказал капитан. Нынче по Рейну чуть дымят плавучие дома для престарелых. Это милая формула социального крематория. Старики жадно едят: их дни сочтены. Их жалко, конечно, но еще больше жалко себя. Эридан ты мой, Эридан! - Лора, я превращу Рейн в Эридан, и мы поплывем по нему, как аргонавты, вдыхая ужасный смрад от революционного пожара жизни. - Уже плывем, - сказала Лора Павловна.

КАПИТАН-РЕЛИГИЯ

- Если капитана нет, все позволено,- плоско пошутил я. Капитан рассмеялся. - Если капитана нет, то какой же я Бог? -хитро сказал он, демонстрируя зеркальное знание русской классики. Мы говорим с ним о старшем брате Ленина, о понятии "счастье" в советской литературе, о коммуналках, о понятии "литературный успех", о том, почему все женщины брили лобок до 1920 года, а затем, как по команде, перестали; мы говорим о incendium amonis, парадоксах деконструктивизма в их опосредствованной связи с буддизмом, о тибетской практике тумо. -Да чего далеко ходить за примером, - говорит капитан, - мой помощник каждую зиму сидит на снегу голой жопой часами, причем температура в заднем проходе остается неизменной. - Да, - задумчиво киваю я. - Возможности тела безграничны! Мы говорим о понятии "пожар" в подмосковной дачной жизни, о моей американской дочери, не то родившейся из случайного фильма, не то породившей его сценарий; мы говорим и не может наговориться о белорусских партизанах и сортах сигарет, которые любят берлинские лесбиянки, о сенокосе, Горбачеве, правах человека на труд и на мастурбацию, о снисходительности. - Почему вы, капитан, так снисходительны к людям? - Привычка. А, знаете, что Лора Павловна делает по ночам? Одна, в пустой каюте, при свете ночника... - Она обхватывает коленки руками и, подражая Святой Терезе, отрывается от пола. - Подсмотрели? - Догадался. - По-моему, вы встали на тропу мудрости, -удивляется капитан. - Вы сами отрываетесь от пола. Мы говорим о голоде в Эфиопии, о том, почему американские мужчины в любви романтичнее американских женщин, о понятии "Америка", о свободе, Лас-Вегасе, Калифорнии, беспокойстве, любимых автомобилях. - "Понтиак" с открытым верхом образца 1968 года,- говорю я. - Cool, - замечает капитан. Мы говорим о тех местах на Земле, что сильнее меня, о социальной ангажированности Габи, о плотоядных улыбках ее подруг, о пьянстве как чистоте жанра, о роли женщин в отрядах gerilla, о дон Жуане как лишнем человеке, о мелочах жизни. - Я расскажу вам историю о берлинской стене, - говорю я, рассеянно глядя на Рейн. - Берлинской стены не было, - говорит капитан. - Все это хуйня. - Что значит- хуйня? А как же овчарки, мины, подкопы, вышки, смертники, пулеметы? - Галлюцинация целого поколения. - Но я видел eel Хотя...- тут я засомневался. - Берлинская стена - не меньший фантом, чем Гомер,- говорит капитан. Зовем в свидетели Габи. - Габи, помнишь берлинскую стену? - Еще бы! - обрадовалась она. - Я сама ее - кайлом! А после с девчонками пили яичный ликер на обломках! - Ну, иди! Что с тебя взять? - отмахивается капитан. Мы выходим с капитаном в звездную ночь, ищем на небе Млечный путь, нам хочется, как детям, прильнуть к нему, но попадается все какая-то мелочь: созвездие, очень похожее на теннисную ракетку, Южный крест. Сквозь розовомохнатые цветы эвкалиптов виден Марс, лампой стекающий в океан. - Не туда заплыли, - говорит капитан. -Пошли спать. Утро вечера мудренее. Наутро мы говорим о немецких картофельных салатах, о польском грибном супе в Сочельник, о цветах под названием райские птицы, о латентной любви французских авангардистских художников к полиции, о понятии "говно" в немецкой культуре. - А как поживает ваш салат культур? - смеется капитан. Внезапно мы оба видим огромную ярко-зеленую лягушку в черную крапинку. Она сидит на болоте, обвитом настурцией, и не квакает. - Раз с делегацией мелких советских писателей я прибыл в Восточный Берлин, начинаю я свою одиссею. - Советские писатели! - восклицает капитан. - Большие люди! Интересное явление! Он любит все необыкновенное. Мы говорим с ним об утренней эрекции. - Поэзия, - говорит капитан. - Не правда ли, утренняя эрекция - это то маленькое чудо, на которое способен всякий настоящий мужчина? - Главное чувство Европы - серьезность, -говорю я. - Тихие толпы людей на прогулке в Париже, Лондоне, Милане, Барселоне охвачены геометрически четкими параметрами самоуважения. - Я зримо представил себе сейчас эти города, - взволнованно говорит капитан. - Как же много в мире всего понастроено! - Русский бьется всю жизнь, чтобы начать самого себя уважать. Но куда там, если нет у него гоеметрии! - Да-да, - смеется капитан, - несерьезный народ. А тут, в Европе, даже смех серьезный довесок к местной серьезности. - А вы за кого? - вкрадчиво спрашиваю я. - Я-то? - смущается капитан. - Да, вы знаете, за судоходство. Разговор неожиданно прерывается, слышатся выстрелы, старики расстреливают шпионов. - Старики - любимые дети в моем саду, -говорит капитан. - Я особенно проработал понятие "старость". Ну, чего тебе? - говорит он запыхавшемуся помощнику. - Пора ужинать, - говорит помощник. - Вечно ты, парень, некстати,- добродушно ворчит капитан.