и лишь спустя несколько дней она попросила Петера Скоу, зашедшего ее проведать, отнести бусы старому мастеру, чтобы тот их посмотрел.
Воротившись, Петер рассказал, что ювелир, водрузив на нос очки, принялся исследовать жемчуга, после чего, выказывая все признаки изумления, объявил, что жемчужин стало на одну больше, чем было прежде.
— Это Александр мне ее подарил, — сказала Енсина и вспыхнула, устыдившись своей лжи.
Петер подумал о лейтенанте, как до него подумал и ювелир, что не бог весть какое благородство — преподнести богатой наследнице, доставшейся ему в жены, драгоценный презент. Но он слово в слово повторил, что́ сказал ему старый мастер. «Господин Александр, — заявил ювелир, — знает что делает, за что ни возьмется. Я вам твердо ручаюсь, что одна эта жемчужина не уступит в цене всем остальным пятидесяти двум вкупе». С затаенным ужасом, но изобразив на лице улыбку, Енсина поблагодарила Петера. Он, однако ж, покинул ее опечаленный, чувствуя, что против своей воли напугал и причинил ей боль.
С некоторых пор Енсина ощущала легкое недомогание, а когда в сентябре установилась тяжелая ненастная погода, она сделалась бледна и стала плохо спать. Отец и обе старые тетушки, обеспокоенные ее состоянием, уговаривали Енсину уехать из Копенгагена и пожить в загородной вилле на Странвайен. Но она не хотела оставлять свой дом и своего мужа и вбила себе в голову, будто здоровье ее не поправится и она не обретет утраченного душевного равновесия, пока не разгадает тайну своего жемчужного ожерелья. Однажды, по прошествии недели после случившегося, ее осенило, что можно ведь написать сапожнику в Удде. Коли он, как уверил ее господин Ибсен, в молодости учился и хотел стать поэтом, то наверное сумеет прочесть ее письмо и сумеет на него ответить. В эту минуту у Енсины было такое чувство, будто нет у нее на всем белом свете иного друга, кроме старого нищего калеки-сапожника. Ей так захотелось вновь очутиться в его маленькой сумрачной мастерской, а ночью пригрезилось, что она спускается по тропинке и входит в его избушку. Он тогда так ласково ей улыбался, он знает множество прекрасных сказок для детей. У него она, уж конечно, найдет поддержку и помощь. Потом ей пришло вдруг в голову, что сапожник ведь мог умереть и в таком случае она никогда не узнает правды, — сердце ее стеснилось при мысли об этом.
В последующие недели мрачная тень войны все более стремительно сгущалась вокруг нее. Отец ее был глубоко встревожен толками о войне и известием о болезни короля Фредерика. В таких обстоятельствах старый купец не мог не гордиться тем, что его дочь замужем за офицером, — прежде он был весьма далек от подобных чувствований. И он, и старые тетушки при каждой возможности подчеркнуто отличали Александра и Енсину, оказывая им знаки внимания.
Однажды Енсина, переломив себя, спросила мужа напрямик, как он думает, будет ли война. Да, ответил Александр бодро и безмятежно, война будет, в этом сомневаться не приходится. Он начал было насвистывать какую-то солдатскую песенку, но, скользнув взглядом по ее лицу, оборвал свист.
— Ты боишься войны? — спросил он. Безнадежно, подумала она, ей даже виделось что-то неприличное в том, чтобы пытаться ему объяснить, какие чувства владеют ею при мысли о войне. — Ты за меня боишься? — снова спросил он. Она отвернулась. — Вдова павшего героя, — сказал он, — это была бы роль как раз по тебе, моя радость. — У нее слезы выступили на глазах — столько же с досады, сколько от огорчения. — Если я погибну, — продолжал он, — в мой последний час мне будет утешением вспоминать, как я тебя целовал всякий раз, когда ты мне только позволяла. — Он и на этот раз ее поцеловал, а потом спросил: — А тебе это будет утешением?
Енсина отличалась безупречной честностью: когда ее о чем-либо спрашивали, она старалась дать правдивый ответ. И теперь она серьезно задумалась: «А мне это будет утешением?» Но так и не нашла в своем сердце ответа на его вопрос.
Все эти переживания настолько заняли мысли Енсины, что отчасти вытеснили из ее памяти старого сапожника. Когда она однажды за завтраком нашла на столе письмо из Удды, то вначале приняла его за одно из просительных писем, которые она во множестве получала каждый день. В следующее мгновение она побледнела как полотно. Муж, сидевший против Енсины, спросил у нее, что случилось. Не в силах отвечать, она вскочила, кинулась к себе в будуар и там распечатала письмо. При виде старательно выведенных буковок лицо старика с такою живостью предстало ее воображению, словно он прислал ей собственный портрет. Вот что было написано в письме:
«Любезная молодая госпожа датчанка!
Да, я вставил в твое ожерелье еще одну жемчужину, — дай, думаю, приготовлю ей маленький сюрприз. Ты с таким тщанием пересчитывала свои жемчужины перед тем, как мне отдать, будто опасалась, как бы я не оставил одну себе. Стариков ведь тоже иной раз тянет на проказы, как и молодых. А коли я ненароком тебя напугал, то ты, уж пожалуйста, меня прости. Эта жемчужина попала ко мне два года назад. Я тогда перенизывал ожерелье для английской леди, а эту бусину пропустил и нашел только потом. Так она два года у меня и пролежала. Да мне-то она без надобности, а лучше пусть она будет у молодой дамы. Я помню, как ты сидела у меня в мастерской, такая молоденькая и красивая. Желаю тебе большого счастья и чтоб какая-нибудь радость случилась у тебя в тот день, когда ты получишь мое письмо. Носи же эту жемчужину долгие, долгие годы со смирением в сердце, с упованием на господа бога и с доброю памятью обо мне, старом сапожнике из Удды.
Твой друг Пейтер Викен».
Читая письмо, Енсина, чтобы удержаться на ногах, опиралась обоими локтями о камин. Сложив листок и подняв голову, она встретила в зеркале над камином собственный взгляд. Глаза ее были необычайно серьезны и необычайно строги. Они будто говорили: «Да ведь ты, по сути дела, воровка. Или если не воровка, то укрывательница, но недаром говорится: укрыватель — тот же вор». Она долго стояла совершенно недвижно, словно пригвожденная к месту. Потом подумала: «Все, конец. Теперь я ясно вижу: мне никогда не совладать с этими людьми. Ну точно как в Библии: „Я буду жалить их в пяту, а они будут поражать меня в голову“. Что же касается до Александра, ему, выходит, надо было жениться на той английской леди».
К величайшему своему удивлению, она отметила, что поражение,