С того дня Крыжановский пришёл к выводу, что предсказание даже самого сильного медиума не более достоверно, нежели собственный здравый смысл да интуиция, после чего совершенно перестал волноваться, когда слышал что-нибудь вроде такого: «Вы слышали, спирит имярек, тот самый, что предсказал нынешнюю панику на бирже, предрекает второй Всемирный Потоп, который случится не позднее, чем через пять лет, а ещё он утверждает, будто на будущий год непременно начнётся Мировая война...»
Если же говорить об озарениях Веры Ивановны, то их Сергей Ефимович распорядился в своём присутствии именовать не иначе как приступами, а если таковые случатся в его доме – неизменно вызывать врача.
Подобные приступы могли продолжаться от нескольких минут до двух и более часов. Тот, что случился в этот раз, закончился быстро – когда Крыжановский с супругой вошли в гостиную, Вера Ивановна уже пребывала в полном сознании и лежала на оттоманке с компрессом на лбу. Рядом, держа пророчицу за руку, в неудобной позе присел её заботливый супруг Семён Васильевич Семёнов. Остальные гости жались к стенам в благоговейном молчании – к Вере Ивановне в семье относились с величайшим почтением. Увидав хозяина дома, Семёнов сорвался с места и устремился навстречу.
– Серж! Такого с Верочкой уже месяцев пять не случалось... Я тревожусь, Серж! – Благороднейший старец, камергер личной канцелярии Его Императорского Величества, что, впрочем, не мешало ему до самозабвения увлекаться спиритизмом, сейчас действительно выглядел крайне встревоженным.
«С чего бы это? – подумал Сергей Ефимович – За тридцать лет брака к особенностям Веры Ивановны уж пора бы привыкнуть…».
– Что произошло? – спросил он деловым тоном.
– Мы слушали Шаляпина, – Семён Васильевич указал на граммофон, которому кто-то впопыхах свернул на бок трубу. – Ухода Веры никто не заметил и, лишь когда твои птицы в Зимнем саду учинили переполох, Полидор пошёл их успокоить, а там Вера… на полу… вся бледная.
– Поверь, попугай орал так, что заглушал «Дубинушку», – со смехом вмешался в разговор Фёдор Щербатский[13], приходившийся родным братом Марии Ипполитовне Крыжановской.
Крыжановский взглянул на шурина холодно, без удовольствия. Но не фривольный, совершенно неприличествующий моменту тон сказанного послужил причиной холодности, а совсем иное обстоятельство – дело в том, что господин Щербатский имел несчастье состоять в самых приятельских отношениях с Харченко. Более того: именно Фёдор Ипполитович составил Харченко протекцию при приёме на должность профессора кафедры истории – у прощелыги, как оказалось, имелся соответствующий диплом.
– Воды! – замогильным голосом проронила Вера Ивановна, и Семён Васильевич поспешно побежал исполнять волю жены.
Возраст знаменитой пророчицы успел уже перевалить за тот счастливый рубеж, к которому лишь приближался Сергей Ефимович, однако выглядела дама на удивление молодо. Такому впечатлению в немалой степени способствовала болезненная худоба, придававшая облику госпожи камергерши совершеннейшую эфирность. Весьма модную, заметим, эфирность.
Лишившись на время поддержки супруга, Вера Ивановна протянула дрожащую руку к Сергею Ефимовичу.
– Серёженька, мне виделись ужасные вещи, но я…совершенно ничего не помню…, знаю только, что это касается тебя! Однако же… я брала с собой карандаш и бумагу…, я что-то писала, но, похоже, обронила там, среди птичьего торжища.
– Не волнуйся, друг мой, всё будет хорошо! – ободряюще сжал её ладонь Сергей Ефимович. – О, да у тебя ладонь холодна как лёд…
Тут вернулся камергер Семёнов с бокалом воды, а следом, в сопровождении камердинера Полидора, пожаловал доктор Иван Акимович Христофор – семейный врач Крыжановских. Его заботам и препоручили Веру Ивановну.
Глава 2
Торжище Правосудия
8 января 1913 года.
Как и следовало ожидать, почтенный доктор Христофор никаких тревожных симптомов в состоянии Веры Ивановны не нашел, если не считать отмеченных ранее холодных ладоней и дополнительно обнаруженной бледности языка. А потому ограничился малым, прописав крайне отвратительную на вкус микстуру «Вино Виаль»[14], применяемую как укрепляющее средство при анемии и слабости.
«Не иначе, Акимыч рассердился из-за того, что пришлось по пустячному поводу оставить славно натопленный очаг и брести через сугробы. Вот и решил отомстить столь изощрённым способом. А что, это в его характере, – про себя усмехнулся Сергей Ефимович. – Зато недужная родственница теперь находится в надёжных руках медицинской науки, следовательно, мне ничто не препятствует удалиться. Тем более, Вера просила поискать автоматическую записку в Зимнем саду».
Туда его превосходительство и направился – правда, не столько из-за предмета, представлявшего важность для мадам писательницы, сколько ради собственного спокойствия. Дело в том, что в зимнем саду жили его любимцы, домашние птицы – канарейки и попугай какаду-альба. Поскольку именно в месте их обитания произошёл основной переполох, вызванный приступом Веры Ивановны, следовало ожидать, что птицы могли пострадать подобно тому, как это случилось в зале с несчастным граммофоном.
Пернатые питомцы встретили хозяина радостным многоголосием: канарейки вывели в его честь несколько замечательных рулад, а попугай, за пронзительный голос прозванный Тромбоном, энергично раскачавшись на жёрдочке, распустил гребень и страшно крикнул:
– Э-эй, ух-х-нем!!!
– Ух, ты, мой Шаляпин! – изумился Сергей Ефимович, бегло оглядывая помещение.
К счастью, сколько-нибудь заметного разорения вокруг не наблюдалось – чуть фикус примяли, да кадку с пальмой сдвинули с места, просыпав немного земли, вот и всё.
«И на том спасибо!» – успокоившись, его превосходительство взялся искать записку, но той, к вящему удивлению, нигде не оказалось. Ничего не дал даже строго криминалистический метод осмотра места, коим Крыжановский в совершенстве владел ещё с тех времён, когда служил следователем в Вильно.
«Странно, картина складывается вполне определённая: вот тут Верочке сделалось дурно, и она упала…, нет, пожалуй, не упала, а мягко опустилась на пол – иначе фикус так легко бы не отделался… Потом прибежали другие гости и, кто-то неуклюжий, видимо, Фёдор Щербатский, запнулся о кадку… Он и унес на руках Веру… Да, он и унёс. Но где же, в таком случае, записка?! Выходит, подобрали, раз нет нигде? Вряд ли: во-первых, не до того было – все вокруг Веры хлопотали, а во-вторых, уже обмолвились бы, чай, не целковый, чтобы в ком-то пробудить воровской соблазн. Значит, здесь она, эта дурацкая цидулка! Или нет? Всё, хватит тратить время на поиски, а лучше всё же спросить у гостей…»