Читать интересную книгу От аншлага до «Аншлага» - Евгений Крыжановский

Пленум затянулся, из-за чего и концерт начался со значительным опозданием. Все артисты уже до его начала были немного взвинчены и взбудоражены долгим ожиданием. Номера тянулись бесконечной чередой, зрители явно устали, а нас все не приглашали на сцену. И вот, наконец, сообщили, что сейчас выступит певец Николай Скориков, а за ним пойдем мы. Коля Скориков тогда «специализировался» на исполнении жизнерадостных комсомольских песен и маршей. Природа наделила его, помимо хорошего голоса, еще и соответствующей внешностью: худощавое мужественное лицо, гордая осанка и горящий взор. Пробегавшая мимо меня юная комсомолка-ведущая вдруг спросила:

— А Скориков — ваш?

— Да, — машинально ответил я, не успев даже вдуматься в суть вопроса.

И вот слышу, как она объявляет:

— Артист театра сатиры и юмора «Христофор» — Николай Скориков! У рояля — композитор Игорь Лученок!

Приунывший было зал встретил Николая бурными аплодисментами и чуть ли не стоя, что немного удивило артиста, так как он к такому приему не привык. Они с Лученком перед этим напоследок обсуждали порядок следования песен, поэтому и не услышали, каким образом их представили зрителям. Скориков быстро взял себя в руки, решив, видимо, что, наконец-то, зрители оценили его по достоинству, кивнул Лученку и, жестом попросив зрителей успокоиться, приготовился петь. Зал замер в предвкушении удовольствия: артист «Христофора» в сочетании со знаменитым и находившимся тогда в зените славы Игорем Лученком должен был преподнести нечто невероятное.

Раздались первые звуки аккомпанемента, Скориков принял подобающую позу и энергичным, голосом с пафосом запел: «…Любовь, комсомол и весна! И Ленин такой молодой, и юный Октябрь впереди!»

Взрыв дикого хохота и аплодисментов в зале прервал его пение. Дело в том, что в ту пору уже дозволялось шутить понемногу на политические темы, и даже появлялись первые робкие пародии на самого М. С. Горбачева. Сидевшие в зале комсомольцы подумали, наверно, что это пародист так здорово, под отличный аккомпанемент, с металлом в голосе, почти один к одному, подражает исполнителям комсомольских песен. Скориков допел первую песню до конца и начал вторую — «Комсомольцы-добровольцы». Но она вызвала не меньшее оживление среди зрителей. Скориков с Лученком недоумевающе переглянулись, и Николай стал украдкой косить глазами на свои брюки, пытаясь найти, где у него и что неудачно расстегнулось, порвалось или выпачкалось. Но с брюками было все в порядке, поэтому Скориков пропел все запланированные песни, несмотря на, мягко говоря, несколько непривычную и слишком уж эмоциональную реакцию публики, и под бурные аплодисменты, сопровождавшиеся хохотом и свистом, гордо и с достоинством ушел за кулисы. Потом его еще два раза вызывали «на бис», но он, правда, не пошел. Думаю, до сих пор Коля (теперь уже Народный артист республики) не знает, кому он обязан своим оглушительным успехом на этом концерте. А нам тоже не жалко, у «Христофора» славы достаточно, и если мы ею с кем-то поделимся, то пусть ему это будет на пользу, от нас не убудет, а сделать добро своему брату-артисту только приятно.

Вторая попытка

Наступил июнь 1973–го. Пора было опять ехать на вступительные экзамены в Москву. Денег, как всегда, на все у меня не хватало. Пришлось применить для их экономии (хотя бы на билетах) наш старый испытанный прием. Потом я им еще часто пользовался в студенческие годы, да, думаю, что и сейчас он в ходу у студентов. А делали мы вот что. Надев любимые пассажирами мятые, васильковые тренировочные штаны и спортивные майки, мы прогуливались по перрону с пакетами, в которых лежал наш небогатый багаж. Когда поезд трогался, а через Тулу шли все поезда на Москву с юга, мы на ходу впрыгивали в вагоны. Проводники беспрепятственно впускали нас, принимая по виду за зазевавшихся пассажиров из других вагонов, и мы, «гуляя» по поезду и уклоняясь от контролеров, ехали так аж до Москвы. Перед самым прибытием в столицу мы заходили в какой-нибудь туалет, переодевались там и выходили на перрон уже и приличном виде.

Таким вот образом прибыл я в Москву и на этот раз. Все было почти как год назад. Опять толпы абитуриентов, мечущихся из института в институт, опять масса новых знакомых, с которыми делишься последней булочкой или бутылкой кефира и за которых болеешь, как за себя, забыв, что это твои конкуренты. Опять ежедневные надежды с утра и разочарования к вечеру, и снова надежды, и снова разочарования.

Не забуду, как нас разыграли третьекурсники во МХАТе. Позднее, я узнал, что это старинный традиционный студенческий розыгрыш, и даже сам его применял, но тогда попался, что называется, «без наживки».

Дело было так. К группе испуганных абитуриентов, среди которых был и я, подошли несколько молодых людей и, представившись членами приемной комиссии, предложили пройти в аудиторию для предварительного прослушивания. Мы с радостью двинулись за ними и около часа услаждали их зрение и слух своими «гениальными» выступлениями. Когда, наконец, наши экзаменаторы пресытились, они похлопали некоторых из нас по плечам, поблагодарили, выразили твердую уверенность в том, что в студию придет достойное пополнение и им будет очень приятно учиться рядом с такими талантливыми ребятами, пожелали нам дальнейших успехов на экзаменах и с достоинством удалились. Мы же все, глядя им вслед, сначала долго изображали финальную сцену из «Ревизора», а потом еще дольше истерически хохотали.

На этот раз я сдавал экзамены увереннее, чем в прошлом году, и даже дошел кое-где до второго тура, но дальше, увы, меня не пропустили. Конечно, было обидно, но я не расценивал неудачу в Москве как катастрофу, потому что твердо решил, что стану артистом. Ничто уже не могло сбить меня с избранного пути.

Во время экзаменов я познакомился с девушкой, такой же неудачницей, как и я (кстати, вот такие неожиданные знакомства с девушками, имен которых я теперь даже не помню, часто оказывали очень большое влияние на мою жизнь), которая сообщила мне, что можно еще поступать в Свердловское театральное училище. Долго меня уговаривать не нужно было, мы в тот же день купили билеты (тогда это было довольно дешево) и полетели в Свердловск (теперь Екатеринбург). Там нас тоже постигла неудача, правда, еще был шанс поступить на кукольное отделение, но один из экзаменаторов, очень умный человек, отговорил, убедив, что у меня нет к этому делу призвания. Я ему за это от всей души благодарен, потому что, если бы я, не дай Бог, не послушал его тогда и поступил, то не было бы, наверняка, в моей судьбе ни театра им. Я. Купалы, ни «Христофора», ни этой книги, и вообще все сложилось бы по-другому и, мне кажется, значительно хуже.

После Свердловска я с тем же успехом слетал еще в Ленинград, дошел там, как и в Москве, до второго тура, но дальше продвинуться не смог. Жить в Ленинграде мне было негде, поэтому во время пребывания в городе я все ночи (а они в эту пору, как известно, белые) проводил на свежем воздухе. Сначала гулял, пока хватало сил, по улицам, а потом дремал на лавочке в одном из скверов. Очередной провал на экзаменах я воспринял не как крах всех надежд, а лишь как «временную неудачу», считая, сам не знаю почему, что и теперь еще не все потеряно. И в самом деле, когда мы с группой таких же, как я, неудачников обсуждали план дальнейших действий, одна девушка, имени которой я сейчас тоже не помню, но думаю, что и ею руководила моя Судьба, сказала:

— А чего расстраиваться, поехали к нам в Минск, там экзамены еще не начались, а поступать намного легче.

О Беларуси я в ту пору знал лишь, что это партизанская республика и там очень много картошки. Я ее почти так себе и представлял: бескрайние, уходящие за горизонт картофельные поля, на которых прячутся партизаны. Но мне их бояться было нечего, поэтому я с радостью откликнулся на предложение, и через несколько часов мы уже садились на Витебском вокзале и поезд, отправлявшийся в Минск…

Истории этой уже очень много лет. Произошла она в первые послевоенные годы в Витебске, где в ту пору играл молодой Еременко-старший. В одном из спектаклей, пользовавшимся наибольшей популярностью у зрителей, он исполнял роль советского разведчика, действовавшего в глубоком тылу фашистов, по-моему, даже в Берлине. Штирлиц в ту пору еще не родился, поэтому Еременко принимал весь зрительский восторг на себя, не делясь им ни с кем. А роль у него, надо признать, была выигрышная, особенно финальная сцена. В ней наш разведчик, услышав на улицах громовое «Ура!» советских солдат, срывал с себя ненавистный вражеский мундир и оказывался в новенькой советской форме при золотых погонах, орденах и Звезде Героя. Зрителей это приводило в экстаз, все вставали и устраивали артисту овацию, никто даже не задумывался над тем, как носил наш разведчик свою форму под немецким мундиром… Не исключено, что многие были уверены, что она была на нем всю войну, как бы непрерывно связывая героя с Родиной и вынуждая его отказываться от услуг врачей, местных проституток и бань.