Асия не лишена была характерных черт, свойственных большинству женщин. Она — не признавала красоты других, выискивала у них какие-либо изъяны и, обнаружив эти изъяны, немного успокаивалась. У Диляфруз, по мнению Асии, брови были слишком уж густые, а глаза чуть косили! Но губы… губы вызвали у Асии зависть: так изящно, так тонко очерчены, что диву даешься. У Асии губы тоже без малейшего изъяна, но они какие-то невыразительные, не придают живости ее лицу.
Диляфруз положила на тумбочку порошок.
— Это вам, апа. Выпейте сейчас же!
Асия промолчала. «Пусть попробует привязаться ко мне!» — зло подумала она. Ей вдруг захотелось сделать что-нибудь неприятное этой девушке с красивыми губами. Почему она здорова, а Асия больна? Почему эта девушка счастлива с самого рождения, а Асия должна лучшие годы своей молодости валяться на жестких больничных койках? Разве это справедливо?..
Диляфруз достала из кармана халата сложенную бумажку, передала девушке.
— Вот вам оставили записочку.
И Диляфруз приветливо улыбнулась красивыми губами. На щеках у нее образовались ямочки, какие бывают у детей. Словно желая сказать: «Вот я какая!», она взметнула ресницы. Черные лучистые глаза ее засветились, как две живые звездочки. Асии стало неприятно. Она зажмурилась и не открыла глаз до тех пор, пока Диляфруз не вышла. Едва сестра скрылась за дверью, Асия моментально схватила записку, быстро прочитала и опять сердито уставилась в потолок:
«Зачем он утешает меня?.. Зачем пишет: «Не обижаюсь на тебя»? Разве я по своей воле заболела, чтобы обидеть его?..»
5
Вокруг больницы зимой и летом, осенью и весной веет специфическим, не очень-то приятным запахом. Его не сравнивают с другими запахами, — должно быть, это невозможно, — просто говорят: «больничный». Кто только не слышал слов: «Терпеть не могу этого больничного запаха».
Однако сегодня в палатах удивительно свежо пахло яблоками, словно в каждой свалили по возу аниса или антоновки. Больные, как бы умиротворенные этим ароматом, лежат тихо, без стонов. Они уже достаточно натерпелись и физической боли, и душевных мук, у некоторых и надежд на выздоровление мало, но в эту минуту они не думают ни о чем грустном, только бы не закрывали окон в яблоневый сад! Правда, в палатах заметно сквозит, но этот запах яблок так сладок, навевает так много воспоминаний, что не чувствуется излишняя прохлада.
Полы тщательно вымыты, палаты чисто убраны, пастели, салфетки — все белоснежное. После санитарок палатные сестры, а потом сама старшая сестра еще и еще раз заходили в палаты проверять порядок. Вскоре прекратилась эта беготня. Всюду установилась почтительная, торжественная, тишина, какая бывает только перед профессорским обходом.
Асия, натянув одеяло до подбородка, лежала, не отрывая возбужденного взгляда от двери. Когда в соседней палате послышался голос профессора, ее охватило еще большее волнение. Она пришла к профессору с надеждой, а после разговора с ним едва тлеющая надежда стала превращаться в уверенность. Проснется Асия ночью и сразу вспомнит прием у профессора, снова слышит каждое его слово, представляет каждый его жест, выражение лица… Нет, кажется, профессор не обманывает ее, она и вправду поправится. Асии очень, очень хочется выздороветь. Но почему она не рассказала профессору или Магире-ханум, что ее тревожит? Может быть, сегодня рассказать? И тут мгновенно ее глаза наполнились слезами жалости к себе, а щеки зарделись от стыда.
Вот в дверях палаты показалась уже знакомая фигура профессора. У него седые, коротко подстриженные усы, на груди висит фонендоскоп. Профессора сопровождает целая свита врачей — мужчин и женщин. Асия совсем съежилась.
— О, и здесь, оказывается, пахнет яблоками! — оживленно воскликнул профессор. — Чудесный запах! Мария Митрофановна, что вы скажете на это? — обратился он к лежавшей на первой кровати пожилой женщине. И тут же перевел взгляд на соседку ее, молоденькую женщину. — Скажите, Карима-апа, какими яблоками пахнет?
— Яблоки пахнут яблоками, — невольно рассмеялась Карима.
— Нет, дорогая! Сорт тоже надо знать. Возьмите антоновку — у нее же свой, неповторимый аромат. Если положить антоновку в бочку с квашеной капустой да съесть после бани… М-м-м! В деревне это яблоко зарывают на зиму в сено. Вынешь из сена в январе или в феврале — антоновка благоухает всеми ароматами лугов.
У Абузара Гиреевича такое веселое лицо, словно он только о яблоках и думает. А на самом деле быстрые его, внимательные глаза уже успели обежать все койки и определить самочувствие больных. Он внимательно слушал доклад лечащего врача, иногда кивал в знак согласия, иногда погружался в раздумье. Он как-то по-своему осматривал больных, по-особенному выслушивал их объяснения, чуть склонив голову набок.
И все же Асии порядком наскучило смотреть на одно и то же. Из всей группы врачей она выделила одну молодую женщину. Да, да! Это ее видела Асия на лестнице в тот день, когда поступила в больницу. Но тогда девушка волновалась и плакала, не могла рассмотреть как следует. Другое дело — сегодня. У женщины густые черные волосы, правильный овал лица, ровные, в ниточку брови. Только нос не удлиненный, без горбинки, а прямой, изящный. Если она татарка, то безусловно из окрестностей Нурлата, только там родятся такие красавицы. В прежние времена старики говорили о таких красавицах: «О, эта благородной кости». Впрочем, этих тонкостей Асия уже не знала.
Профессор направился к ее койке. Девушка еще старательней натянула одеяло, выставив только лоб да глаза.
— Здравствуй, Асенька, — совсем по-домашнему сказал профессор, присаживаясь к ней. — Чего ты запряталась? Ну-ка, дай руку… — Он стал считать пульс. — Не надо волноваться, — видишь, и пульс участился.
Он обратился к молодой женщине, привлекшей внимание Асии:
— Гульшагида, вам передали мое распоряжение? В таком случае оставляю Асию на ваше попечение, — и перешел к следующей больной.
Гульшагида склонилась над Асией, шепнула:
— Успокойтесь. Я приду к вам. Все объясню.
В мужском отделении профессор зашел прежде всего к Исмагилу Хайретдинову. Несколько лет назад Исмагил уходил на войну здоровенным парнем, настоящим богатырем. Участвовал во многих боях, был бесстрашным воином. Уже в конце войны, форсируя одну из немецких рек, он провалился под лед, захлебнулся. Кто-то все же успел вытянуть его за ворот шинели, влил в рот спирту и оставил на льду: некогда задерживаться, — если жив — очнется. Исмагил пришел в себя только в госпитале. Но прежнее здоровье не вернулось к нему. Сейчас он страдает несколькими болезнями: кровяное давление не падает ниже двухсот тридцати, душит астма, очень плохо и с почками» — одну совсем удалили, другая еле работает. Он мучается уже семнадцать лет и, несмотря на постоянное лечение, тает, как свеча. Оставалось только поражаться живучести и терпению этого человека.
«Это страдалец войны», — говорил профессор врачам, когда заходила речь об Исмагиле. Но самого Исмагила профессор неизменно подбадривал: «А ты сегодня совсем молодец!»
Напоследок Абузар Гиреевич со всей своей свитой вошел в палату, где лежали с инфарктом миокарда.
Если в четвертой палате нет тяжелобольных, не надейся, что артист Любимов будет лежать, прикусив язык. Как только состояние Зиннурова немного улучшилось, к Николаю Максимовичу вернулась его неуемная говорливость.
— Ах, профессор! — воскликнул он, — сколько же красивых женщин вы привели сюда, чтобы показать меня! Тамара Ивановна, — обратился он к врачу-невропатологу, — прикройте, пожалуйста, ваши черные глаза. Они слишком волнуют меня. Ах, до чего же я дожил! — глубоко вздохнул шутник. — Ладно, глядите, разрешаю, — перед вами благородный больной. Его юбилей отмечали во всесоюзном масштабе, в награду преподнесли воз адресов, два воза ваз, семь часов и неисправный телевизор.
— Об этом, Николай Максимович, расскажете потом, — остановил профессор. — А сейчас потолкуем о вашем сердце.