до аэропорта было вызвано на шесть часов утра. Мама, к которой он поехал попрощаться, к новостям о продаже квартиры и поездке на море отнеслась равнодушно. По ее мнению, жизнь сына была разрушена не пожаром и травмой, а тем Унизительным, Непростительным Поступком, произошедшим в Дни Большого Горя. Именно так она всегда и говорила, начиная каждое слово с заглавной буквы: «Унизительный и Непростительный Поступок в Дни Большого Горя». Пафосная формулировка возводила неподанные Юриком документы в один ряд с предательством Родины, клятвопреступлением и отцеубийством.
Никакая спасенная им жизнь, никакое достижение, никакой успех, положенные на одну чашу весов, не смогли приподнять хоть на миллиметр другую, на которой лежал отказ Коновалова от космоса.
– Ты никогда не спрашивал моего мнения, сынок, не спрашивай и теперь, – сказала она на прощанье. Не поцеловала, не обняла, только виновато взглянула на фотографию покойных бабушки и деда и покачала головой, мол, простите его, дурака, мы его вместе растили.
Дед и бабушка посмотрели на Юру строго. Бабушка даже поджала губы, как она всегда делала, когда сердилась. Сказать они ничего не могли, потому что смотрели с фотографии. Иначе завели бы знакомую с детства песню о Гагарине и его подвиге, о том, что он, Юрик, недостоин носить имя, данное ему при рождении, а одну только фамилию, которую не жалко и опозорить. Бабушка повторила бы, как она рада, что дед не дожил, ведь он всю жизнь посвятил внуку, а тот его предал, обменял уготованную ему героическую стезю космонавта на сомнительную водолазную. Хорошо, что они не могли ничего этого сказать.
– Ну да… Журналисты одолели, – соврал Юра. После пожара журналисты действительно звонили несколько раз, хотели узнать подробности происшествия, но два дня спустя про Юру уже никто не вспоминал. Подоспели другие плохие новости.
Номер он поменял, чтобы именно Серега, Колян и Михалыч не могли ему дозвониться. Коновалов не хотел отвечать на их расспросы, отбрыкиваться от уговоров вернуться на станцию руководителем спуска или пойти в школу дайверов инструктором.
– Я на море еду, – сообщил он свою главную новость.
– Ай молодчик! – похвалил Колян. – С Маринкой? На пээмжэ? Как собирались? Взял-таки тебя Дорофеев? Это хорошо! Такой водолаз, как ты, без работы на море не останется.
«Я больше не водолаз», – хотел ответить Юра, но промолчал и со счастливой улыбкой кивнул в ответ.
Они травили старые байки и анекдоты, учили молодого тонкостям водолазного дела, смеялись, хлопали друг друга по спине, пили чай, сделали пару кругов по озеру. Юра вдыхал запах речной воды, тины, дыма от мангалов, вокруг которых праздновали лето москвичи. Он слушал писк комаров, плеск воды, детский смех на мелководье, крики потных мамаш: «Костя, вылезай немедленно, я кому сказала!» Запоминал, запечатывал в сердце, чтобы увезти с собой на море, подарить при случае ждавшей его Фаине как сувенир из столицы.
«Зачем Фаине потные мамаши? На море таких знаешь сколько?» – возразил его внутренний голос, и он выбросил мамаш, сложил туда довольный лай Максима и залихватский свист Михалыча. Он не знал, зачем Михалыч свистнул, но сделал это так хорошо, что не стыдно было взять такой неслыханно прекрасный свист.
Выброшенный из памяти голос все еще дребезжал над водоемом:
– Костя, Костик! Вылезай!
Тревога, появившаяся в этом неприятном визге, была едва уловимой. Скорее не тревога, а ее призрак. Словно кричавшая сама не решила, пришла пора испугаться или еще нет.
– Костя! Ты где? Не пугай меня! Костя! – Женщина кричала где-то совсем близко, метрах в двадцати.
Мужчины замерли, прислушиваясь.
– Костя! – Призрак тревоги окреп, начал наливаться ужасом и отчаянием.
Не обменявшись ни словом, Серега и Михалыч наскоро собрали снаряжение, махнули молодому, и все трое прыгнули в лодку. О Коновалове они забыли, будто его тут и не было.
Юра, не мигая, глядел на воду. В ушах звучал крик другой женщины, стоявшей на коленях в сугробе возле пылающего дома. Суетились вокруг соседи: кто-то снимал видео, кто-то тащил ведра с водой, словно этим можно было помочь.
В ту минуту Коновалов не принимал никаких решений. Просто схватил рыдающую женщину за плечи и твердо спросил: «Где он может быть?»
Пробираясь в густом синтетическом дыму в детскую, подумал, что напрасно полез, что шансов найти ребенка в этом аду у него нет и лучше было дождаться пожарных. Но тут наткнулся на что-то колючее, еще не тронутое огнем. Перед ним стояла новогодняя елка, чтоб ее. Вдруг маленькая рука ухватила его за голую щиколотку.
Но того мальчика спас водолаз Коновалов, которого больше не существовало. А тому Коновалову, который стоял на берегу озера и слушал женские вопли и рев моторки за зарослями камыша, не найти было бы в горящем доме маленького мальчика, нечего и пытаться. Он и не пытался. Теперь это была не его работа.
Юрий не стал дожидаться возвращения бывших коллег, развернулся и пошел по ухабистой дороге в сторону шоссе.
– Костя! Костя! – Ветер швырнул ему вдогонку женский плач. Коновалов надел наушники и включил радио на полную громкость.
Он не помнил, как проснулся, как выпил кофе, как сел в такси. Моросил мелкий утренний дождик, и Коновалов задремал, прислонившись лбом к холодному стеклу. Проснулся оттого, что водитель окрикнул его. Поблагодарил, взял сумку, направился к входу. У больших стеклянных дверей стояла Марина, идеально накрашенная, с неизменной укладкой, в коротком белом платье с гигантским розовым чемоданом.
– Ты что тут делаешь? – изумленно спросил Коновалов тем голосом, который у него был до ожога.
– Привет. – Она обхватила его двумя рукам и прижала свои губы к его лицу. От нее омерзительно пахло табаком. Похоже, она снова начала курить. – Я подумала, зря я так с тобой. Все-таки мы муж и жена… Пока смерть не разлучит нас, помнишь?
– Марина, мы разведены. Загляни в паспорт, там все написано, – удивительно, что голос вернулся. Юра привычно прокашлялся, но в этом не было необходимости, голос был точно такой, как до пожара – ясный и чистый – никакой хрипоты. До ожога ему было все равно, как он звучал – голос как голос, не шепелявит, не картавит, не визжит. Когда он впервые заговорил, еще в больнице, испугался. Голос стал низким, глухим и сиплым, как при ангине. После долгого молчания он выходил из Коновалова как из воздушного шарика, с едким свистом. Первое время говорить было больно, поэтому Юра разговаривал редко. А когда связки зажили, молчал по привычке и еще потому, что говорить этим чужим хриплым баритоном ему не хотелось.
И вдруг голос вернулся, и вернулась Марина. Вместе