Читать интересную книгу Тени на стене - Михаил Пархомов

Бескозырка Кости Арабаджи вынырнула из дыма. Костя бежал, размахивая руками, бежал зигзагами, низко пригибаясь к земле, а за ним, угрожающе урча, гнался другой танк, который обошел подбитую машину, ставшую грудой железа. Длинными очередями танк старался отрезать Костю от окопов, он гнался за ним, чтобы раздавить его своими гусеницами.

— За мной! — крикнул Гасовский.

Нечаев вскочил. У него была только одна граната, и он швырнул ее под левую гусеницу, и вдруг увидел, что танк завертелся на месте, стараясь развернуться и отыскать обидчика, чтобы рассчитаться с ним за все. И Нечаев подумал: «Амба!..» Он был один перед этим танком, видел только его и, чувствуя свое бессилие, заплакал от обиды и отчаяния, размазывая по лицу грязные слезы. Откуда было знать ему, что еще кто–то считает этот танк «своим» и что этот кто–то уже швыряет в него гранату за гранатой? А тут еще другие матросы, установив треногу «дегтяря» на бруствере, принялись хлестать короткими очередями по смотровым щелям железного чудовища. Но Нечаев не видел этого. В бою всегда бывают минуты, когда человек остается один.

Но уже в следующее мгновение Нечаев увидел Якова Белкина и скорее почувствовал, чем понял, что спасен, что танк уже мертв, а он, Нечаев, жив и будет жить всегда, вечно, до тех пор, пока рядом с ним будут Гасовский и Белкин, Сеня–Сенечка и Костя Арабаджи, будут потные, возбужденные люди в бушлатах, фланелевках и грязных Тельняшках. И когда он почувствовал это, его глаза стали сухими и он увидел еще один танк, который подминая под себя землю.

— Утюжит, гад! — крикнул Сеня–Сенечка. — Ложись!..

Столкнув Нечаева в окоп, он прыгнул на него и придавил к земле. И в ту же минуту небо над ними потемнело, стало железным и черным, а потом, когда танк перевалился через окоп, опустело, и в этой пустоте прозвучал голос Гасовского:

— Вперед, морячки! Полундра!..

Нечаев и Сеня–Сенечка вскочили. Немцы!.. Нечаев размахнулся, опустил приклад на зеленую каску, снова размахнулся и снова ударил. Его тоже ударили чем–то тяжелым, огрели по спине, но он даже не почувствовал боли. Это была работа. Тяжкая военная работа. Так валят деревья, хекая от натуги, вкладывая в каждый удар обиду и отчаяние, надежду и злость. Работа, которую делают молча.

И вдруг раздался дикий вопль:

— Schwarze Teufeln! Teufeln!..[1]

Немцы дрогнули, побежали, стараясь догнать уходящие вспять танки, и Нечаев почувствовал, как что–то оборвалось в нем.

— Нечай! — Костя Арабаджи встряхнул его. — Слышь, Нечай! Это наша четыреста двенадцатая бьет. Что ты, браток? Наша, говорю, батарея бьет. Дает жизни!..

Из Чебанки били тяжелые 180–миллиметровые орудия. Били по уходящим танкам, по немецкой пехоте, и в степи выросли черные султаны разрывов. Над кукурузным полем лохматился дым.

— Почему замолчали «дегтяри»? — спросил Гасовский.

— Диск меняют, — ответил Костя Арабаджи.

— А второй?

— Ивана убило.

— Давай туда, — приказал Гасовский.

В атаках и контратаках прошло еще несколько дней. А потом получили приказ отойти. Положение на фронте осложнилось. Боеприпасов было в обрез. Навсегда замолкла и басовая 412–я батарея. Ее пришлось взорвать, чтобы она не досталась врагу. Комендоры прощались с ней молча. С опущенными головами ушли они на Крыжановку, прихватив с собой «сорокапятки».

Один из них, губастый парень с рукой на перевязи по прозвищу Кореш, рассказывал потом Нечаеву и Косте Арабаджи:

— Кто я теперь? Пехота… То ли было на батарее! Житуха… Железобетон, электричество, библиотека… Подача из погребов производилась автоматически, как на линкоре, только поспевай заряжать. И такую красавицу подорвали. Эх!..

Он отвернулся, чтобы не расчувствоваться, и встретился взглядом с Гасовским.

— Ладно, хватит тебе разводить сырость, — сказал Гасовский, у которого тоже было муторно на душе. — А мы, думаешь, даром едим хлеб? — Он принялся считать, загибая непокорные пальцы. — Кого мы только не били! Охотничий полк третьей румынской дивизии — в дребезги, — раз. Шестой гвардейский — два. Стрелковый полк «Михаил Витязу» — три. А ты говоришь — пехота! Да мы тут все с кораблей. Сами пошли в пехоту, добровольно.

— Истинно, — поддержал его Костя Арабаджи. — Не дрейфь, браток. И в пехоте воевать не грех. Ты вот на меня посмотри. Знаешь, кто я такой? Ты «Листригоны» товарища Куприна читал? Так это же про меня, я тоже балаклавский…

— Так–таки про тебя, — усмехнулся Нечаев. — Тебя тогда еще на свете не было.

— Ну и что? Мой батя тоже рыбачил. И дед. И это все мое, — он широко повел рукой. — Земля, лиманы, море… И что про них написано, то, стало быть, и про меня. Уразумел?

— С нами не пропадешь, браток.

— Не пожалеешь, — сказал Сеня–Сенечка.

— Слыхал? — Костя Арабаджи снова повернулся к комендору. — Спасибо скажешь…

Он слегка шепелявил — в рукопашной ему выбили передний зуб — и говорил мягко, как настоящий одессит: «слушяй», «рюка», «шюба»… И картинно сплевывал в сторону. Коль скоро их отвели на отдых, то он, Костя Арабаджи, имеет законное право делать и говорить все, что ему заблагорассудится.

Было жарко, Нечаев сгреб руками охапку сена и понес ее под навес. В затишке на лемехе ржавого плута сидел петух. Гасовский брился перед осколком зеркала. Скоро должны были привезти в термосах обед. Благодать! Вот только письма не приходили и писать было незачем.

Глава третья

Это только на штабных картах, утыканных разноцветными флажками, фронт четко обозначен синими и красными линиями, тогда как на самом деле он пунктирен, прерывист, и то пропадает в непролазной чаще лесов, то теряется в кустарниках, над которыми роятся болотные комары, то, словно невод, тонет в глубоких озерах и реках. Так называемая линия фронта не всегда видна глазу, и бывалому солдату ничего не стоит через нее перейти.

Нечаев вскоре получил возможность убедиться в этом на собственном опыте.

Случилось так, что с легкой руки лейтенанта Гасовского все они неожиданно для себя стали разведчиками. Это только в мирное время люди редко меняют профессию. Токарь на всю жизнь остается токарем, а тракторист — трактористом, если, разумеется, любит свое дело. А на войне не так. У войны своя логика. Недаром же говорится, что война всему научит.

Как бы там ни было, а они вскоре из пехотинцев превратились в разведчиков, и это рискованное дело стало для них привычным, будничным, словно они были для него рождены и всю жизнь только то и делали, что ползали по–пластунски, преодолевали минные поля и проволочные заграждения, чутко вслушиваясь в привычные и незнакомые звуки войны.

Но именно потому, что они стали разведчиками, им теперь приходилось воевать уже не столько днем, сколько ночью. «Дело ото темное», — как сказал однажды Костя Арабаджи.

А началось все в тот душный августовский вечер, когда южные звезды были низкими п спелыми, как вишни, — казалось, достаточно протянуть руку, чтобы сорвать их, а темнота бархатно–мягкой. Стоя навытяжку перед командиром полка, который пришел к ним, Гасовский тогда мечтательно произнес:

— Нам бы парочку пулеметов!..

— Еще чего захотел, — хмуро ответил полковник, — И не проси. Нет у меня для тебя пулеметов. Нету!..

— А я не прошу… — Гасовский обиделся. За кого его принимают? Он тоже с понятием. Есть пулеметы.

— Где?

— У них, — Гасовский кивнул в темноту.

— Это другое дело, — полковник сразу оживился. — Бели ты считаешь, что у них есть лишние пулеметы, то… — он хитро прищурился. — Но мне почему–то кажется, что они свои пулеметы тебе добровольно не отдадут. Сначала разведать надо.

— Ясно! — Гасовский красивым, выверенным движением поднес руку к лакированному козырьку и резко опустил ее. — Разрешите действовать?

Его никто не тянул за язык. Но отступать было поздно. И он принялся обмозговывать предстоящую операцию. Кто пойдет с ним? На добровольных началах. Неволить он никого не будет.

— Лейтенант… — Костя Арабаджи покачал головой.

— Вижу, вижу… — Гасовский усмехнулся. — Итак, все согласны? В таком случае…

Луны, к счастью, не было. Над румынскими окопами изредка взмывали ракеты и, отяжелев, заваливались в темноту. Осыпаясь, сухо шуршала земля. Ползти приходилось медленно, осторожно, задерживая дыхание. Их было пятеро: Гасовский, Белкин, Сеня–Сенечка, Костя Арабаджи и он, Нечаев. Они рассчитывали только на себя.

По прямой до румынских окопов было метров шестьсот — за три минуты добежать можно, а ползти пришлось больше часа. И еще столько же времени ушло на то, чтобы вдоль проволочных заграждений добраться до отдельно стоящего дерева, которое виднелось слева. По словам наблюдателей именно оттуда, из кустарника, румынские пулеметы вели кинжальный огонь.

Но в тот раз им не повезло.

Нечего было и думать о том, чтобы преодолеть проволочные заграждения без ножниц. К тому же румыны бодрствовали. В одном из окопов играл патефон и ходили по кругу солдатские фляги. Солдаты, должно быть, справляли какой–то праздник.