Некуда было выйти Берёзке, и обсуждали возможную свадьбу прямо при ней. Ласковыми и мудрыми словами бабушка успокоила её, осушила слёзы, ободрила. Знал ли Стоян о кладе, зарытом позади дома? Пожалуй, мог и знать: от своих лучших друзей Цветанка находку не скрыла, только взяла с них слово молчать о ней. Парни держать язык за зубами в целом умели, но что мешало Первуше намекнуть отцу, что сирота Берёзка – теперь отнюдь не нищая бесприданница, а богатая невеста?
«Дай нам седмицу на раздумье, – ответила бабушка Стояну. – А через седмицу и приходи за ответом. В таких делах спешка – только во вред».
«Будь по-вашему», – поклонился отец Первуши, ещё раз поблагодарил за хлеб-соль и удалился в сумрак, из синего ставший чёрным.
Всю ночь с печки слышались всхлипы Берёзки и ласковое бормотание бабушки, а уже на следующий вечер пришли новые гости – сваты от семьи второго друга Цветанки, Тюри.
«Они что, сговорились все?» – воскликнула Берёзка и спряталась от сватов на печку.
Бабушка приняла и этих гостей, поговорила с ними и отпустила с теми же словами, которые она сказала Стояну:
«Приходите через седмицу за ответом, – и добавила со скрипучим смешком, когда дверь закрылась: – Ну, будем ждать посланцев и от третьего жениха».
Цветанка не знала, как ко всему этому отнестись. Неужто и третий её друг, Ратайка Бздун, посватается? Неужели некрасивая, скромная, как белый клевер, Берёзка, которую приятели Цветанки раньше и не замечали, вдруг стала для них необычайно привлекательной – но не сама по себе, а в отблеске золота? А может, тут проступала воля не самих парней, а их родителей?
Как бы то ни было, бабушка как в воду глядела: ещё через день явился и третий жених – собственной персоной. Жил он с матерью бедно, сватов нанять не мог, а родственников, которые могли бы выступить в роли посредников, не нашлось. Одетый в свою лучшую, а вернее сказать, самую чистую рубаху и тщательно заплатанные и заштопанные портки, Ратайка дико смущался, заикался, не знал, куда деть руки, куда повернуться, кому кланяться. Перед сватовством он вымылся в бане, и от него за версту пахло душистыми травами. Красный, как варёный рак, он сел к столу, выпил чарку бражки, закусил сладкой пареной репой. Слова из него приходилось тянуть едва ли не клещами.
«Чего пожаловал-то, милок?» – добродушно спросила бабушка.
«Дык… это… я… того… ну… вот», – только и смог Ратайка выдать в ответ. И тут же из-под него раздался трескучий бздёж – не зря он носил своё прозвище за неукротимые ветры, бушевавшие у него в животе. Когда Ратайка волновался, они бывали особенно сильными.
Берёзка подчёркнуто брезгливо зажала нос и вышла из-за стола, а жених покраснел от корней волос до кончиков пальцев.
«Это дело поправимое… Посиди, милок, я травяной сбор тебе дам, – сказала бабушка. И, обращаясь к Цветанке, попросила: – Принеси-ка ромашку, тысячелистник, хвощ, полынь да мяту».
Цветанка принесла мешочки с названными травами, по указанию бабушки смешала в равных частях и завязала в тряпицу.
«Возьми, касатик, – молвила бабушка. – Три больших щепотки этого сбора запаривай крутым кипятком, настаивай в закрытом глиняном сосуде, пока не остынет, и пей по половине чарки трижды в день. Ступай с миром. За ответом приходи через седмицу».
На том сватовство Ратайки и кончилось.
«Выбирай сама, голубушка, – сказала бабушка Берёзке. – Всех женихов ты давно знаешь. Отцы у двоих из них мастеровые, а мастер никогда не пропадёт, его дело прокормит – ежели, конечно, он в своём ремесле дока. Что до третьего… Ну, была бы умная голова на плечах, а деньги приложатся и умножатся. Смекалистый человек не сгинет. Выбирай, кто тебе из них больше по нраву, а там – стерпится, слюбится. В семьях этих тебя не обидят, моё слово тебе пусть будет в том порукой: я людей сердцем вижу, хоть и слепая глазами».
«Бабусь, – с дрожащими от слёз губами спросила Берёзка, – ну неужто не судьба мне быть с тем, к кому моё сердце само прильнёт?»
«Три дорожки у тебя, внученька, – вздохнула старая ворожея. – И сейчас настало время выбирать одну из них. А коли пропустишь эту развилку, пройдёшь дальше, выбора не сделав – ни одной тропинки у тебя не останется, одна лишь бездна гибельная».
Берёзка опустила глаза, и с её ресниц сорвались огромные слезинки.
«Бабусь, а ты сама любила когда-нибудь?» – тихо проронила она.
Бабушка несколько мгновений молчала, а Цветанке снова почудилось, что за столом сидит не древняя старушка, а молодая и прекрасная лесная колдунья в серёжках из ольховых шишечек.
«Была молода – любила. Только не суждено нам было вместе остаться, разлучила меня с моим милым другом война. Сложил он головушку в бою у быстрой речки, и там, где траву-мураву кровь его оросила, ягод теперь – видимо-невидимо…»
При этих словах сердце Цветанки сжалось, а в ушах зазвучала песня…
Там, где кровушку
Ладо родный мой пролил,
Алым ягодкам нету числа.
Белы косточки
Чёрный ворон растащил,
Верный меч мурава оплела.
Судя по взгляду Дарёны, она испытала то же самое озарение.
«Да, песенку эту про соловья я сложила когда-то, а люди подхватили, – улыбнулась бабушка, отвечая на ещё не озвученный вопрос. – Понравилась она им, видать… Ну, а мне-то что? Пусть поют, коли нравится. Вот только не знают они и не узнают уж никогда о том, что это не выдумка, а моё горюшко, живое и выстраданное».
Уголёк вспрыгнул на колени к Берёзке, мурлыча и бодаясь чёрным пушистым лбом, – утешал по-своему. Зарыв пальцы в его шёрстку, та вздохнула:
«Ах, котя-котенька, знал бы ты, как мне тяжко…»
«Не кручинься, голубка, – сказала бабушка. – Жизнь лучше погибели, а муж и малые детушки – теплее, чем сырая землица да червь могильный».
Берёзка вздрогнула, прижав к себе кота.
«Ты правда знаешь всё-всё? Что было, что есть и что будет?» – с шелестом слетел с её побледневших губ вопрос.
«Не всё, но многое. – Бабушка поднялась и пересела поближе к тёплой печке, кряхтя и жалуясь на свои старые суставы и остывающую кровь. – Не то чтобы даже знаю – вернее сказать, чувствую. Сердце-вещун шепчет и шепчет… Вот только не всё, что я предчувствую, можно исправить. И тем оно горше и больнее – знать, но быть не в силах помочь».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});