— Что ты, Митя! — сказала мама строго.
— Нельзя разве? — спросил Коростелев.
— Он любой инфекции подвержен, — сказала мама. — Тут к ним подходят в марлевых масках. Прошу тебя, Митя.
— Ну, не буду, не буду! — сказал Коростелев.
Дома Леню положили на мамину кровать, развернули, и Сережа увидел его целиком. С чего мама взяла, что он красивый? Живот у него был раздут, а ручки и ножки неимоверно, нечеловечески тоненькие и ничтожные и двигались без всякого смысла. Шеи совсем не было. Ни по чему нельзя было отгадать, что он умный. Он разинул пустой, с голыми деснами, ротик и стал кричать странным жалостным криком, слабым и назойливым, однообразно и без устали.
— Маленький ты мой! — утешала его мама. — Ты кушать хочешь! Тебе время кушать! Кушать хочет мой мальчик! Ну сейчас, ну сейчас!
Она говорила громко, двигалась быстро и была совсем не толстая похудела в больнице. Коростелев и тетя Паша старались ей помочь и со всех ног бросались выполнять ее распоряжения.
Пеленки у Лени были мокрые. Мама завернула его в сухие, села с ним на стул, расстегнула платье, вынула грудь и приложила к Лениному рту. Леня вскрикнул в последний раз, схватил грудь губами и стал сосать, давясь от жадности.
«Фу какой!..» — подумал Сережа.
Коростелев угадал его мысли. Он сказал потихоньку:
— Ему девятый день, понимаешь? Девятый день, всех и делов, что с него спросишь, верно?
— Угу, — смущенно согласился Сережа.
— Впоследствии будет парень что надо. Увидишь.
Сережа подумал: когда это будет! И как за ним присматривать, когда он… как кисель — даже мама за него берется с опаской.
Наевшись, Леня спал на маминой кровати. Взрослые в столовой разговаривали о нем.
— Няню надо, — сказала тетя Паша. — Не управлюсь я.
— Никого не нужно, — сказала мама. — Пока каникулы, я сама буду с ним, а потом устроим в ясли, там настоящие няни и настоящий уход.
«А, это хорошо, пусть в ясли», — подумал Сережа, чувствуя облегчение. Лида всегда мечтала, чтоб Виктора отдали в ясли… Сережа влез на кровать и уселся рядом с Леней, намереваясь рассмотреть его как следует, пока он не орет и не морщится. Оказалось, у Лени есть ресницы, только очень короткие. Кожа темно-красного личика была нежная, бархатистая, Сережа дотронулся до нее пальцем, чтобы испытать на ощупь…
— Что ты делаешь! — воскликнула мама, входя.
От неожиданности он вздрогнул и отдернул руку…
— Слезь сейчас же! Разве можно его трогать грязными руками!
— У меня чистые, — сказал Сережа, испуганно слезая с кровати.
— И вообще, Сереженька, — сказала мама, — давай подальше от него, пока он маленький. Ты можешь толкнуть нечаянно… Мало ли что. И пожалуйста, не води сюда детей, а то еще заразят его какой-нибудь болезнью… Давай уйдем лучше! — ласково и повелительно закончила мама.
Сережа послушно вышел. Он был задумчив. Все это не так, как он ожидал… Мама завесила окошко шалью; чтобы свет не мешал Лене спать, вышла вслед за Сережей и тихо прикрыла дверь…
ВАСЬКА И ЕГО ДЯДЯ
У Васьки есть дядя. Лида, безусловно, сказала бы, что это вранье, никакого дяди нет, но ей приходится помалкивать: дядя есть; вот его карточка — на этажерке, между двумя вазами с маками из красных стружек. Дядя снят под пальмой, одет во все белое, и солнце светит таким слепым белым светом, что не рассмотреть ни лица, ни одежи. Хорошо вышла на карточке только пальма да две короткие черные тени, одна дядина, другая пальмина.
Лицо — не важно, но жалко, что не разобрать, во что одет дядя. Он не просто дядя, а капитан дальнего плавания. Интересно же — как одеваются капитаны дальнего плавания. Васька говорит, снимок сделан в городе Гонолулу на острове Оаху. Иногда от дяди приходят посылки. Васькина мать хвастает:
— Опять Костя прислал два отреза.
Она куски материи называет отрезами. Но бывают в посылках и драгоценные вещи. Например: бутылка со спиртом, а в ней крокодильчик, маленький, как рыбка, но настоящий; будет в спирту стоять хоть сто лет и не испортится. Понятно, что Васька задается: все, что есть у других ребят, — тьфу против крокодильчика.
Или пришла в посылке большая раковина: снаружи серая, а внутри розовая — розовые створки приоткрыты, как губы, — и если приложить ее к уху, то слышен тихий, как бы издалека, ровный гул. Когда Васька в хорошем настроении, он дает Сереже послушать. И Сережа стоит, прижав раковину к уху, с неподвижно раскрытыми глазами, и, притаив дыхание, слушает тихий незамирающий гул, идущий из глубины раковины. Что за гул? Откуда он там берется? Почему от него беспокойно — и хочется слушать да слушать?..
И этот дядя, необыкновенный, исключительный, — этот дядя после Гонолулу и всяких островов надумал приехать к Ваське погостить! Васька сообщил об этом, выйдя на улицу, сообщил небрежно, держа папиросу в углу рта и щуря от дыма глаз, сообщил так, будто в этом не было ничего выдающегося. А когда Шурик, после молчания, спросил басом: «Какой дядя? Капитан?» — Васька ответил:
— А какой же еще? У меня другого и нету.
Он сказал «у меня» с особенным выражением, чтоб было ясно: у вас могут быть другие дяди, не капитаны; у меня их быть не может. И все признали, что это на самом деле так.
— А он скоро приедет? — спросил Сережа.
— Через недельку, две, — ответил Васька. — Ну, я пошел мел покупать.
— Зачем тебе мел? — спросил Сережа.
— Мать потолки белить собралась.
Конечно, для такого дяди как не побелить потолки!
— Врет он, — сказала Лида, не выдержав. — Никто к ним не едет.
Сказала и поспешно отступила, боясь получить затрещину. Но Васька на этот раз не дал ей затрещины. Даже не сказал «дура» — просто удалился, помахивая плетеной сумкой, в которой лежал мешочек для мела. А Лида осталась на месте как оплеванная.
…Побелили потолки и наклеили новые обои. Васька мазал куски обоев клеем и подавал матери, а она наклеивала. Ребята заглядывали из сеней — в комнаты Васька не велел входить.
— Вы мне все тут перепутаете, — сказал он.
Потом Васькина мать вымыла пол и постлала половики. Они с Васькой ходили по половикам, на пол не ступали.
— Моряки обожают чистоту, — сказала Васькина мать.
Будильник перенесли в заднюю комнату, где будет спать дядя.
— Моряки все по часам делают, — сказала Васькина мать.
Дядю ждали с нетерпением. Если на Дальнюю сворачивала машина, все замирали — не дядя ли едет со станции. Но машина проезжала, а дяди не было, и Лида радовалась. У нее бывали свои какие-то радости, недоступные для других.
По вечерам, придя с работы и управившись по хозяйству, Васькина мать выходила за калитку похвалить соседкам своего брата, капитана. А ребята, держась в сторонке, слушали.
— Сейчас он на курорте, — рассказывала Васькина мать. — Поправляет свое здоровье. Сердце неважное. Путевку ему дали, конечно, в самый лучший санаторий. А после леченья заедет к нам.
— Как он пел когда-то! — говорила она дальше. — Как он исполнял в клубе «Куда, куда вы удалились» — лучше Козловского! Теперь, конечно, располнел, и одышка, и в семье бог знает что делается, не очень-то запоешь.
Она понижала голос и рассказывала что-то по секрету от ребят.
— И всё девочки, — говорила она. — Одна блондинка, другая брюнетка, третья рыженькая. На Костю только старшая похожа. А он плавает и переживает. Везет ей на девочек. Девочек хоть десятеро будь, их легче воспитать, чем одного мальчишку.
Соседки оглядывались на Ваську.
— Пусть, как брат, посоветует что-нибудь, — продолжала Васькина мать. — Вынесет свою мужскую резолюцию. Я уже ненормальная стала.
— С мальчишками намучаешься, — вздыхала Женькина тетка, — пока поставишь на ноги.
— Смотря какие мальчишки, — возражала тетя Паша. — Наш, например, страшно нежный.
— Это пока он маленький, — отвечала Васькина мать. — Маленькие они все нежные. А подрастет — и тоже начнет себя выявлять.
Дядя-капитан приехал ночью — утром ребята заглянули в Васькин сад, а там дядя стоит на дорожке, весь в снежно-белом, как на карточке, белый китель, белые брюки со складкой, белые туфли, на кителе золото; стоит, заложив руки за спину, и говорит мягким, немножко в нос, чуть-чуть задыхающимся голосом: