Еще одна горничная
Из всех этих обвинений, одинаково ложных, лишь первое произвело на нее какое-то впечатление. Услышав разговоры о тех, кто имеет легкомысленный темперамент, она испугалась, как бы я не вернулся к прежней манере жить тотчас после женитьбы на ней. В результате она начала держать меня в узде, таким образом мне не понадобилось много времени, чтобы заметить перемену в ее отношении ко мне; я спросил ее о причинах, но она не соизволила меня просветить. Так как я не знал, откуда исходил удар, и даже далеко об этом не догадывался, вместо того, чтобы применить необходимые средства, я совершил ошибку, сделавшую зло непоправимым. Я счел кстати с самого начала подкупить ее Демуазель, кто, по общему мнению, имела большую власть над ее душой. Эта девица происходила из довольно хорошего Дома, но ее отец натворил дурных дел, и она еще была очень счастлива в момент свадьбы ее госпожи поступить к ней в качестве камеристки. Это была брюнетка, достаточно пикантная, и так как она сохранила кое-что из того круга, откуда вышла, находились многие, кто, особа за особой, и отставляя в сторону все остальное, любили ее ничуть не меньше, чем ее госпожу.
Эта девица, с тех пор, как поступила к ней, совсем недурно устроила свои дела, хотя она и жила при ней всего три года. Так как она изучила ее характер, то не преминула нащупать ее самую слабую струнку, и наговорила ей больше нежностей, чем самый страстный любовник, и ее любезности простирались так далеко, что, должно быть, заинтересованность имела крайнюю власть над ней, дабы заставлять ее ежедневно делать все то, что она делала. Она более не переносила, чтобы кто-либо оказывал услугу ее госпоже, по меньшей мере, когда бы она [306] была способна оказать ей ее сама. Она покидала ее не чаще, чем тень покидает тело, и так как скаредность вынуждала ее действовать так, без малейшей примеси дружбы, она поначалу принимала деньги, что я ей предлагал за оказание мне услуг подле ее госпожи. Она принимала уже и ее собственные в вознаграждение за ее внимательность, но с теми и с другими она принимала еще и деньги от всякого человеческого существа, потому что все, способное вытащить ее из нужды, в какой она себя видела, имело для нее невообразимое очарование.
Весьма ловкая Демуазель
Если бы мой кошелек был достаточно туго набит, чтобы не иссякнуть так рано, я бы еще долго принадлежал к ее друзьям, поскольку у нее был добрый аппетит. Но ее скупость вскоре заставила меня увидеть его дно, а вместо обещанных мне ею услуг при ее госпоже, я очень скоро заметил, что у меня еще не было более опасного врага, чем она. Однажды, когда она улеглась вместе с ней, поскольку та обращалась с ней скорее как с сестрой, чем как с камеристкой, она принялась плакать и рыдать, как если бы потеряла всех своих родных. Ее госпожа тотчас спросила, что с ней такое, и эта девица, кто была большей мошенницей и большей интриганкой, чем я сумею сказать, сделала вид, будто все страдания мира не дают ей ответить. Другой потребовалось два или три раза повторить ей тот же вопрос, прежде чем она согласилась ее просветить. Наконец, уверившись в том, что достаточно хорошо сыграла свой персонаж, она ей ответила — близится день, когда та возьмет себе нового мужа, и она не могла подумать об этом, не умирая от горя. Она вновь разрыдалась, или, по крайней мере, сделала такой вид, и эти фальшивые всхлипы уверили ее госпожу, что ее печаль исходила лишь от дружбы к ней, и та настолько была ей благодарна, что нежно ее обняла. Утешая ее, та даже сказала, что я не так уж целиком овладею ее сердцем, чтобы в нем не осталось какого-нибудь места и для нее.
Эта девица, обладавшая таким же разумом, как [307] и злостью, и бывшая еще более злобной, чем приятной, возразила ей, что если она так скорбит, то это гораздо меньше из-за нее самой, чем по поводу ее госпожи; если бы она вышла замуж за кого-нибудь другого, а не за меня, она бы так не расстраивалась, поскольку, по меньшей мере, тогда бы она наверняка увидела бы ее любимой, как та того и заслуживала. Она не сказала ей ничего больше, потому что прекрасно знала — самые длинные речи не всегда содержат самый смертоносный яд.
Неизбежно ее госпожа вскоре спросила, что она хотела этим сказать. Эта девица, кто, дабы лучше сыграть свою роль, притворялась до сих пор, будто принимает мою сторону, сказала ей тогда — если ее положение позволяет ей еще броситься к ее ногам, она это сделает, не теряя времени, с мольбой о прощении за ее ошибку, за то, что поддерживала меня, когда ей говорили, якобы сразу же после свадьбы я ей буду неверен, за ее мысли о том, что выступавшие с этим обвинением против меня хотели меня устранить или причинить мне зло; теперь она изменила мнение; я оказался еще большим негодяем, чем могли бы об этом сказать, и, не откладывая на дальнейшее, она предпочла бы скорее умыть перед ней руки, чем стать причиной непоправимого несчастья лишь из-за того, что не пожелала признать правду.
Говорить таким образом означало говорить без прикрас. Она, однако, не вложила еще всей дозы отравы, дабы добиться желанного результата; и эта доза состояла в раскрытии перед ней причин такой перемены в ее поведении. Она ей сказала, что я столь мало скрывал степень моего мошенничества, что обратился прямо к ней для начала моих измен; я хотел заставить ее поверить, будто бы только ей принадлежит мое сердце, она же притворно выслушала меня лишь для того, чтобы ее предупредить; и когда та пожелает, она предоставит ей возможность услышать эту правду ее собственными ушами.
Ее слова прозвучали громовым раскатом для этой Дамы. Она меня любила; потому она почувствовала [308] при этом большое горе. Она не подала никакого вида, потому что ей показалось бесславным выказывать такую склонность к столь недостойному человеку. Однако, если бы темнота не скрыла ее лица, эта девица без особого труда раскрыла бы все, что происходило в ее сердце. Она заметила, тем не менее, в какое изумление привели ее эти слова. Дама замерла в совершенной растерянности и после довольно долгой паузы спросила ее о подробностях, какие уже не позволили бы ей сомневаться в том, что она услышала.
Не следует бегать за двумя зайцами разом
Эта девица, обвинившая меня в мошенничестве, дабы лучше прикрыть свое и лучше злоупотреблять доверием госпожи, прикинулась несколько дней назад, будто не может больше помешать себе признать мои достоинства и быть ими сраженной. Я был весьма изумлен, услышав от нее подобные речи; она всегда представлялась мне очень мудрой и была такой на самом деле. Но говорила она со мной в такой манере вовсе не по склонности, но чтобы навсегда сохранить ту же власть над душой ее госпожи. Она намеревалась, заманив меня в сети, столь ловко ею для меня расставленные, заставить ее порвать наши отношения, причем так, чтобы я никогда не смог восстановить их. Она слишком хорошо в этом преуспела — я позволил себе, то ли из любезности, или же из страха, как бы не нажить себе врага, заверить ее, что если она меня любила, то и я ее любил не меньше. Даже вовсе не от меня зависело, что я не доказал ей этого более ощутимыми знаками — светский обычай уверил меня, что я могу дать ей этот знак удовлетворения, никоим образом не нарушая моей обязанности к ее госпоже.
Она была слишком мудра, не позволив мне это, и слишком зла, убедив меня в том, что ее отказ не должен лишать меня всякой надежды лучше преуспеть в другой раз. Мы остановились на этом в тот день, но когда, движимый силой моего темперамента, а немного и гордостью, я заговорил с ней в том [310] же тоне, как только увидел ее в следующий раз, мне очень скоро пришлось в этом раскаяться. Я не мог бы более дурно выбрать для этого время, поскольку она предложила своей госпоже спрятаться за драпировкой, откуда та могла бы меня видеть и слышать без моего ведома. Эта Дама вышла из своего укрытия, и кто был действительно поражен, так это я, когда увидел ее перед своими глазами. Изумление сделало меня столь озадаченным, что я не догадался, какую со мной сыграли шутку; и когда бы меня застали за самым черным делом на свете, я не был бы более смущен. У меня не было сил произнести ни звука; таким образом, Дама осыпала меня тысячью упреков, а я не мог подобрать ни единого слова, чтобы извиниться. Наконец, полагаю, я так бы и остался немым, если бы она не закончила свою речь требованием, чтобы ноги моей больше не было в ее доме.
Если бы я был только влюбленным, может быть, я бы ей подчинился, не осмелившись ответить; но так как речь шла о моем состоянии, а также о покое моего сердца, попытавшись убедить ее отречься от этого запрета, я взял слово и сказал ей все, что считал способным утихомирить ее гнев. Если бы я сказал правду, может быть, я бы и добился цели; но так как я находил недостойным честного человека похваляться заигрываниями ее камеристки, то промолчал об этом обстоятельстве, единственно способном оправдать меня в ее душе, и, возможно, раскрывшем бы ей всю злобу, какой она и вообразить себе не могла.