Читать интересную книгу Мы не пыль на ветру - Макс Шульц

Так все шло до сих пор. Джон Корнхаупт был совершенно уверен, что этот капитан Залигер попахивает кровью и десертным ножичком его в сторонку не отодвинешь. Но все равно, произвести дознание он обязан. Хотя теперь все обстоит совсем не так, как обстояло недавно.

И чтобы хоть до известной степени утвердиться в своей судейско-моральной твердости, капитан отважился на необычный шаг: он предложил представителю обвинения в лице коммуниста Германа Хенне присутствовать при допросе в качестве «публики». И Хенне явился.

Залигер, войдя в палатку, скрыл свою неуверенность под сознательно выставленной напоказ страдальческой маской голодающего. За столом в центре палатки он увидел дородного капитана с каштановой щеткой волос, который на чистейшем немецком языке, разве что слегка окрашенном баварским акцентом, приказал ему остановиться в трех шагах от стола. И хотя капитан говорил безлично-вежливым тоном, в голосе его слышалось: не сметь ко мне приближаться, фашист поганый!

Кроме капитана, Залигер увидел еще белобрысого туповатого сержанта и штатского. Сержант сидел за вторым, отодвинутым к стене столиком, ему, очевидно, было поручено вести протокол. Штатский уселся на стул у самого входа в палатку, за спиной Залигера. Судя по потертому платью, это был немец. В палатке стоял легкий запах лизола пли какого-то другого дезинфицирующего средства.

Капитан, видимо страдавший нервной одышкой, начал допрос, как школьный экзамен, поставив совершенно посторонний и не идущий к делу вопрос:

— Знаете ли вы, капитан, что такое бурбон?

Залпгер обиженно ответил:

— Я учил, что бурбон — лицо, принадлежавшее к французской династии Бурбонов.

Капитан притворился хитрецом:

— Это дело вкуса. Для меня лично бурбон — превосходнейшее виски… Но кто такой Хартфилд, это вы знаете, не правда ли?

Хартфилд? На лице Залигера отразилось полнейшее недоумение, но на душе у пего стало легче. По всей вероятности, ему предъявляют совершенно ложное обвинение. И это сейчас выяснится.

Капитан Корнхаупт удовлетворенно засопел:

— Но в лагере я видел кое-что принадлежащее Хартфилду. Не соизволили ли заметить, капитан? Смелый фотомонтаж, высмеивающий Гитлера, то бишь Шикльгрубера…

Залигер вспыхнул. Именно этого и добивался Корнхаупт. Он всегда начинал с таких «шутливых» вопросов, если чувствовал, что его противник держится преднамеренно замкнуто или заносчиво. Капитан называл эти свои вопросы «упражнениями для раскрутки». Теперь следовало бы задать основной вопрос. Но так как Залигер уже вспыхнул, то Корнхаупт отказался от этого и неожиданно строго, в расчете на внезапность, перешел к сути дела.

— Капитан Залигер, посетил ли вас вечером 13 апреля на батарее некий Герберт Фольмер?

Допрашиваемый не поднимал глаз от пола. Он только теперь заметил, что пол этой палатки густо посыпал опилками. Его вдруг зазнобило. Опилки и легкий запах дезинфекции вызвали у него отвратительные представления — гильотины, суда и казни.

Тем не менее он усилием воли взял себя в руки и сделал вид, что должен хорошенько все припомнить:

— Так точно, — сказал он после паузы, — я вспоминаю: ко мне в этот последний день до… до того, как я без боя сдал батарею, приходил человек в синей куртке…

Штатский за его спиной пробормотал:

— Фольмер…

Залигер пожал плечами:

— Этого я не могу сказать. Имени своего посетитель мне не назвал. Он сказал только, что работает в шахте и, видя все беды, обрушившиеся на Райну… частые воздушные налеты…

И снова Залигер прикинулся, будто старается все досконально вспомнить и будто честнее его нет человека на земле. Но он очень хорошо знал, что балансирует на острие ножа.

— А сказал ли вам посетитель что-нибудь о себе лично? — задал явно наводящий вопрос капитан Корнхаупт.

— Разрешите припомнить… Водоворот событий…

Капитан Корнхаупт не разрешил ему припомнить, а немедленно задал следующий вопрос:

— Чего хотел от вас этот человек? Точнее, пожалуйста!

Нет, нельзя допускать, чтобы ему навязали подобный темп допроса. Залигер решил: надо держаться непринужденно, как свидетель, не как обвиняемый. После недолгого раздумья он и вправду совсем непринужденно сказал:

— Посетитель предложил мне взорвать батарею, не дожидаясь подхода ваших танков и не вступая в бой с ними, — Он выпрямился и добавил: — Как офицер, я был вынужден отклонить это чрезмерно дерзкое предложение.

— Но ведь в конце концов вы все-таки…

— Да, — с готовностью подхватил Залигер, — я все-таки вывесил белый флаг, исходя из разумных военных соображений.

Штатский за его спиной пробормотал что-то явно неодобрительное. Залигер почувствовал, как у него опять задергалась кожа на висках. И поспешил недвусмысленным тоном ответить человеку, сидящему за ним. По всей видимости, это был единомышленник Фольмера.

— До тех пор, пока мне была подчинена батарея, я не видел причины свои действия ставить в зависимость от воли гражданского человека.

Капитан Корнхаупт рассердился:

— В конце концов ваш посетитель добивался того же, что сделали вы!

— Нет! — вырвалось у Залигера. И в ту же минуту он пожалел об этом резком «нет». Он понял, что наигранная офицерская честь бита его человеческой честностью.

— Почему же нет? — тотчас переспросил Корнхаупт.

— Позвольте объяснить, господип капитан: я припял решение, исходя из разумных военных соображений. Посетитель, явившийся ко мне, пытался навязать мне штатскую мораль…

Корнхаупт взорвался и, размахивая руками, заорал:

— Вы хотите сказать, капитан, что разумные военные соображения и штатская мораль прямо противоположны и взаимно исключают друг друга, они, так сказать, at loggerheads[30]…

Он вынужден был остановиться, чтобы перевести дыхание, вытащил наглаженный носовой платок и несколько раз поднес его к губам, словно кашлял кровью; и спокойно, почти апатично продолжал:

— Я все лучше и лучше понимаю людей вашего сорта. То, что вы называете честью, моралью и так далее, напоминает мне щелчок винтовочного затвора: покуда враг уязвим, вы говорите: «паф!» Винтовка стреляет, и вы наверняка знаете, что выстрел поразил несколько миллионов людей в голову, в сердце, в живот, и поразил смертельно. Но если враг сделался неуязвимым и начинает теснить вас, вы молча вынимаете патрон и протягиваете его на чисто вымытой ладони: вот, полюбуйтесь, я не стрелял больше из военных соображений… И еще чувствуете себя при этом черт знает каким честным… Думали ли вы хоть раз над тем, что, собственно, представляет собой штатская мораль?

У дородного капитана с каштановой щеткой волос снова начали трястись руки. Но он справился с собой. Сказал, волнуясь:

— Вот приходит штатский к военному. Штатский рискует головой, ибо хочет высказать нечто разумное. Следует отметить, что дело происходит в Германии… И гляди-ка: военный сообщает о своем посетителе в гестапо. Машина еще работает на полную мощь. Всем это известно и доносчику тоже. Может быть, доносчик и впрямь озабочен разумными военными соображениями? Какое там! Его трясет от страха при мысли, что эти его «разумные военные соображения» попахивают штатским мужеством, гуманистическими бреднями, либерализмом, пораженчеством… я уж не хочу сказать — коммунизмом. А тут еще жив этот черт, этот Шикльгрубер, которому наш вояка некогда продался со всеми потрохами, черт, любую наиобычнейшую человеческую нравственность карающий отсечением головы… Но задним числом, теперь… когда злого духа как не бывало, когда вся чертова мельница полетела к чертям, к нам являются наймиты этого мельника и со скорбным видом просят нас удостоверить, что в общем-то они всегда были добрыми людьми…

Еще две недели назад Джон Корнхаупт после такой речи решил бы, что он в хорошей форме. Но сегодня он опять потерял самообладание.

— Не могу больше этого слышать! — вдруг выкрикнул он и, зажав уши кулаками, сник, как мешок с мякиной.

Подумать, что этот капитан, этот хлыщ, осыпанный милостями Шикльгрубера, притворяясь полнейшим дураком, стоит сейчас перед ним эдаким псевдо-Парсифалем. И страшная мысль осеняет Корнхаупта: он, Сен-Джон, тоже всего-навсего псевдорыцарь короля Артура, раскрывший известный всему миру секрет, а именно что Круглого стола чистых идеалов давно и нигде не существует. Откровение святого Грааля и шифры азбуки Морзе в эфире — все означает одно: cui bono? Кому это на пользу? В древнем Риме Луциус Кассиус приказывал внушать судьям, чтобы прежде всего они доискивались, кому на пользу была смерть умерщвленного. Он-то и окажется виновным… Не хочет ли коммунист, сидящий за капитаном, нажить себе политический капитал на этом убийстве?..

Астматик Сен-Джон поднялся со стула. Его неожиданно одолел приступ удушья. Он отошел в дальний угол палатки и воспользовался своим карманным ингалятором.