Читать интересную книгу Хвала и слава. Книга вторая - Ярослав Ивашкевич

— Не могу.

Марре надел очки и, поудобнее устроившись на диванчике, снова уставился на Януша, как будто увидел его впервые.

— Это что же, — спросил он, — мы настолько эгоистичны?

Януш пожал плечами.

— Да. Я ужасный эгоист. Но вы знаете, профессор, человек не может перестать быть таким, какой он есть.

— Ну да? Элементы изменяются, а человек не может? Разумеется, может.

— А мне кажется, что нет. Во всяком случае, я не собираюсь менять свою сущность.

— А твоя сущность — эгоизм?

— Видимо, да.

— Ты сделал из этого культ? Как Баррес? Le culte du moi? {48}

— Нет, культа я не делал. Но к миссис Доус больше не пойду.

— Ну хорошо, хорошо. Так ты помнишь, что я вам говорил в Гейдельберге?

— Вы многое там говорили!

— Правильно. Но я говорил вам об одной важной вещи. Я привел вам слова Пьера Кюри. Разумеется, не совсем точно, но я говорил, как он высказывался; некоторые научные факты, попав в дурные руки… могут быть использованы во вред человечеству…

— Это и есть тот пагубный путь?

— Но я скажу больше. Ученый должен быть осторожным в формулировке своих выводов. И Кюри был осторожен. Он сказал «во вред». Я так же осторожен. И формулирую мое определение с величайшей осторожностью. Не только в аудитории Сорбонны, но и здесь. В разговоре с тобой, мой молодой друг…

— Молодой, — иронически повторил Януш.

— Так вот, я вынужден сказать: могут привести к гибели человечества…

— Должно же человечество когда-то кончиться.

— Да! И теперь мы знаем как! Когда-то говорили об остывании солнца, о высыхании морей, бог весть какие только бредни, то есть я хотел сказать — гипотезы… — одернул сам себя Марре Шуар. — А теперь мы знаем: как в священном писании, как в Апокалипсисе. В сплошном пламени, в распаде всего сущего на атомы и в распылении атомов. Ты понимаешь — атомов.

— Более или менее понимаю.

— Теперь ты понимаешь, каким преступлением было расщепление атома? Наука должна была это совершить. К этому она шла. Она должна была это совершить, как тот студент из «Преступления и наказания» должен был убить свою старушонку, К этому она шла начиная с того наивного философа, который дал название: а-томос — то, что не может быть разделено, неделимый. А мы разделили… И с этой минуты стало известно, как погибнет мир.

— Может, это и лучше.

— Как это лучше? Ведь неизвестно, когда он погибнет. Неизвестно, в какой момент какому-то безумцу придет в голову бросить это…

— Что? — с внезапным страхом спросил Януш.

— Бомбу. Атомную бомбу. К этому стремится человечество, над этим работают лаборатории в Америке, в Германии, в Норвегии. Этого от меня хотели: бомбы, атомной бомбы. И какой-то безумец ее бросит…

— И что? Что тогда?

— Разве для этого мир существовал миллионы лет, то есть земля существовала… Прости, но я всегда выхожу из себя, говоря об этом, и перестаю мыслить четко. Перестаю взвешивать слова. Так вот, для того ли человечество существовало на земле столько миллионов лет, чтобы единственной целью, к которой оно придет, было самоуничтожение? Самое глупое самоубийство?

— Иногда самоубийство — единственное спасение.

— А, какая сентиментальная чепуха! Над всем человечеством висит дамоклов меч.

— Все, что вы говорите, профессор, меня страшно удивляет, — сказал Януш, совершенно успокоившись. — Ведь человечество все равно должно исчезнуть. И вы умрете, и я, и все эти студенты, которые так шумят вокруг нас, все они будут трупами. Так не все ли равно, если они превратятся в пепел, в дым…

— Но все сразу!

— Хотя бы и так. Смерть неизбежна.

— Вы даже не задумываетесь, — рявкнул Марре Шуар, точно отстраняя Януша этим «вы» от себя и от своих откровений, — что исчезнут не только люди, исчезнет все достояние человечества. Соборы, картины, книги…

— И сама наука, которая к этому привела, — усмехнулся Януш.

— Вы знаете, что сказал один из наших ученых? Новые средства, которые изыскивает наука, приближают равно как свершение того, чего общество ожидает от них, так и опасность того, чего от них не ожидают! Видите? Опасность. И хотя общество этого не ждет, есть, однако, силы, которые ждут… ждут, говорю тебе, ждут… величайшей оказии!

— Иначе говоря, наука из силы подсобной, служебной превращается в силу руководящую и господствующую. Тогда почему же катастрофа? Ведь и Платон мечтал о том, чтобы государством управляли ученые.

— Какие ученые?

— Благородные ученые.

— О боже мой, — снова фальцетом выкрикнул Марре Шуар, — да ведь наука этически нейтральна. И она пойдет в любом направлении. Говорят, что ученые неподкупны, что их интересует только благо науки. Неправда, они пойдут в любом направлении и оставят в конце tabula rasa …{49}

— Человеческая деятельность, труд, творчество — это же все должно оставить свой след.

— Ничего, rien, — сказал Марре Шуар и все отрицающим жестом сбросил пустой стакан, который, к счастью, упал на диванчик.

Януш поставил стакан на стол.

— Вот видите, не разбился, — сказал он с улыбкой.

Но Марре пропустил мимо ушей этот намек.

— Человеческая деятельность! — иронически фыркнул он. — Человеческая деятельность! Тут никакая деятельность не поможет.

— Но ведь сознание этого просто ужасно! — запротестовал Януш. — Если оно проникнет глубже, в массы…

— То что? То они перестанут резать друг друга? Готовить это свое оружие? Думать о власти, власти, власти?..

— Если сознание этого проникнет в разум молодого поколения, то ведь никакие усилия не помогут. Они бросят оружие…

— И ты считаешь, что не найдется ни одного безумца, который согласится бросить бомбу? Да хотя бы ради того, чтобы увидеть последствия. Теперь уже нельзя полагаться на здравый разум человечества. Мир обезумел, потому что имеет эту возможность…

— Вы меня поражаете, — равнодушным тоном заметил Януш. Разговор уже начинал надоедать ему, раздражало и то, что старик говорит так громко, — за соседними столиками прислушивались к его словам, и вся чайная посматривала в их сторону. Впрочем, его тут, видимо, хорошо знали.

— Человеческая деятельность! — все так же пренебрежительно фыркнул Марре. — Я считаю, что не вера в человеческие действия, а скорее уж видимость действия еще может быть паллиативом от этой основной болезни человечества…

— Вы считаете Гитлера этой видимостью действия?

— Нет, нет. Он один действует на самом деле. Он один еще считает, что существует.

— А мы уже не существуем? — с неожиданным любопытством спросил Януш.

— А ты что же думаешь? Ведь все, что мы сейчас делаем, это только «как будто», «вроде». Все равно, война ли это, мир, стихи, симфонии. Это уже только как будто, simulacre {50} действия. Тень войны, мира, стиха, симфонии — тень, отбрасываемая на мировом экране. Танец перед зеркалом. Так что это уже ничего не значит.

— Зачем же об этом думать?

— Разумеется, это наилучший выход. Вот ты говоришь, что человеческая деятельность — творчество, которое оставляет живую борозду в материи вселенной. Так человек действовал веками, ища забытья или разрешения проблемы своего личного небытия. И это личное небытие всегда окрашивалось тем, что оставлялся след, хотя бы могила на кладбище, придавленная прочным, по возможности самым прочным — чтобы был след — камнем. Смерть! Все-таки что-то оставалось после смерти.

Non omnis moriar {51}. А теперь — ты понимаешь, какая разница? — omnis, omnis moriar {52}. И если даже сейчас, в войне, которую готовит Гитлер, ничего этого не произойдет… то одна мысль, что подобная возможность существует, может перечеркнуть все, уничтожить всякое желание добиваться спасения для человечества, от которого все равно ничего не останется…

И неожиданно старый Марре Шуар ликующе улыбнулся и как-то игриво взглянул на Януша. А потом каким-то детским шепотом, точно нянька, усыпляющая своего ребенка, дважды подряд повторил одну и ту же строфу:

Le vieux monde pleure encore,Il était si doux, si joliQue de choses bonnes pour les antiquairesDepuis,depuis la guerre.Maintenant tous est énormeEt il me semble que la paixSera aussi monstrueuse que la querre —Oh, temps de la tyrannieDémocratique,Beau temps où il faudra s'aimerles uns les autresEt n'être aimé de personne… {53}

Януш молчал.

— Это Аполлинер, — пояснил Шуар с многозначительной улыбкой, закончив свое монотонное заклинание, которое Мышинский слушал с замиранием сердца. — Я бы хотел, чтобы одно это уцелело… среди звезд. Но это невозможно, — грустно улыбнулся он, точно оправдываясь.

Потом положил ладонь на руку Януша.

— А что вам хотелось бы сберечь?

Януш сидел, опустив голову, как-то по-детски насупившись, глядя в одну точку и машинально вертя какую-то бумажку.