Желая, очевидно, принять посильное участие в увещевании ставень, добросовестный и никогда не кривящий душой Поплева заметил:
– Воскрешение мертвых науке не известно.
– Вот! – встрепенулся Миха Лунь. – Скажите им это! Скажите им это наконец! Найдется ли кто-нибудь, кто сумеет им это втолковать? Я вас прошу, не в службу, а в дружбу! Вы знаете этих людей. Вы самородок. Вам поверят! У вас хорошее честное лицо, вам поверят – скажите им, что воскрешение мертвых науке не известно.
– Будут бить стекла, – наклонившись к Золотинке, тихонечко просипел Кудай.
– Хотите, чтобы я вышел на улицу? – спросил Поплева. В спокойствии его было нечто чрезмерное. Однако Миха Лунь предпочитал не понимать.
– Вас все тут знают!
Поплева взглянул на Золотинку, но она уклонилась от ответа, не остановила Поплеву, хотя и понимала, кажется, что совершает своим бездействием какое-то маленькое, мелкое, но вполне определенное предательство… Он поднялся:
– Хорошо.
У порога дернул себя за ухо, на миг задержавшись, и вышел в сопровождении ученика. Эти двое покинули дом – слышно было, как внизу в открытую ненадолго дверь ворвались уличные голоса и дверь снова их заглушила. Золотинка не смела глянуть на волшебника. Левую руку она зажала под коленом, ладонью вниз на сиденье стула, а правая расслабленно блуждала по лицу, перебирая переносицу, и тронула подбородок… потом неприкаянно скользнула вниз, на колени и под бедро, где окончательно лишилась подвижности. Такой речистый прежде, волшебник не делал ни малейшей попытки сломать молчание.
– Что это у вас за камень? – спросила Золотинка, насилуя голос.
– Асакон. Имя его Асакон, – охотно отозвался Миха Лунь.
– Да… Асакон. Я читала…
– Это и есть Асакон. Вот он перед тобой. Чародейному камешку четыреста лет. Четыреста одиннадцать, если хочешь. Он сменил двадцать шесть владельцев. Я – двадцать седьмой. Восемь лет, как я двадцать седьмой владелец Асакона. Восемь лет – это много.
– Почему?
– За Асакон убивают.
– Ну, наверное, само уже только обладание сокровищем, – сглотнув комок в горле, умно начала Золотинка, – искупает опасности, которые…
– Я, видишь ли, близко знаю одного человека, который лелеет в мыслях надежду на наследство и день, и ночь.
Золотинка как будто догадалась, кто это, и быстро глянула на искаженное призрачным светом, утратившее человеческие очертания лицо Михи.
– Зачем же вы держите этого человека при себе? – проговорила она.
– Ого! – с неуловимой насмешкой отозвался Миха Лунь. – Ты ранний ребенок.
Несколько помолчав, он продолжал с той пространностью речений и вальяжностью интонаций, которые свидетельствовали о полной внутренней свободе, позволяющей ему получать удовольствие даже от собственного голоса:
– Затем, что взлелеянная и ухоженная мысль держит этого человека вроде крепкой цепи. Затем, что он неусыпно стережет всех прочих соискателей Асакона. Можно считать, рядом с этим человеком я в безопасности… в относительной безопасности. Вместо множества неопределенных угроз имею дело только с одной, хорошо известной. И вот еще обрати внимание: этот человек лучше многих других, непричастных, понимает, что если только он прибегнет к яду или запустит в постель к своему благодетелю каракурта, то Асакон окончательно и безнадежно потеряет силу. Уже сейчас вещий камень едва теплится, Асакон давно не тот Асакон, который известен тебе по летописям. Этот Асакон, нынешний, в летописи не войдет. Он нуждается в обновлении. Еще одно убийство, среди бессчетных убийств в цепи приключений вещего камня и все будет кончено, слава его обернется пустым воспоминанием. И этому человеку, которого ты знаешь даже лучше, чем думаешь, приходится ждать, пока я не сверну себе шею каким-нибудь естественным, благообразным способом. Не завидная это участь, моя прелесть, потратить жизнь на ожидание, каждый день насилуя свои естественные наклонности. – Волшебник надвинулся, обозначились глаза под тяжелыми веками; толстая пятерня пласталась на столе, словно придавленная светившимся на пальце камнем. – Вот ведь какая штука, – проговорил Миха Лунь проникновенным шепотом, – он должен принять Асакон с чистой совестью, иначе камень умрет. Вот тут-то и западня.
В самом смутном, отвратительном состоянии чувств, похожем на неустойчивое сердцебиение, Золотинка хмыкнула, поднялась под пристальным взглядом и, неловко опрокинув стул, не стала его поднимать – прошла к окну. С улицы доносились крики. Если открыть ставни, догадалась Золотинка, то это сумеречное… нечистое взаимопонимание с волшебником распадется.
– А что вы хотите от меня? – сказала она, не поворачиваясь.
…Доносились надрывные кликушеские вскрики, а присутствие Поплевы там, на площади, в толчее страстей, никак не было обозначено.
Она вернулась к волшебнику и подняла из-под волны стул. Легонько поигрывая концом узорчатого пояса, Миха Лунь не оглянулся на Золотинку, равнодушный к ее блужданиям. Золотинка навалилась на край стола, низко наклонив голову, чтобы не поднимать глаза. А когда это не помогло ей унять сердце, откинулась и зажала руки под коленями.
– Вы, значит, хотели что-то сказать, – произнесла она, страдая от лживых звуков собственного голоса.
– Напротив, – ответствовал он небрежно, – это ты хотела у меня что-то спросить.
И снова продолжалась нехорошая, нечистая тишина.
Вдруг Золотинка вскочила, отшвырнула стул и опрометью бросилась к проему двери. На первых ступеньках лестницы с размаху сшибла она того, кто там таился, и этот, таившийся, с раздавленным словом на устах сверзился вниз, жутко загрохотал, ударяясь о деревянные углы.
Потом донесся утробный стон, причитания, которые свидетельствовали, что Кудай, как единое и дееспособное целое, все еще существует.
Несколько невразумительных мгновений Золотинка вслушивалась, ухвативши перила. И с обновленной прытью рванула вниз, в темноту, зацепив ногой Кудая, перескочила его. Незапертая дверь подалась сразу – Золотинка выбежала на солнце.
В сердцевине плотно сбившейся толпы что-то происходило. Острое сознание вины подсказало Золотинке что. Она рванулась на выручку Поплеве, вьюном ввинтилась между людьми, а те и сами раздались, пустили в гущу столкновения, где уготовлено было зрелище.
Золотинка вскричала, тиская руки.
Остервенелая вдова клещом вцепилась в волосы рассудительного Поплевы и таскала его взад-вперед, подвывая от полноты чувства. Поплева, весь багровый, покорно склонив выю, мелко топал, чтобы поспевать за неистовыми рывками и толчками, которым подвергался он без всякого порядка и последовательности. Крайняя степень сопротивления выражалась в том, что Поплева придерживал вдову за руки, не позволяя ей дергать у себя волосы.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});