Читать интересную книгу Забайкальцы. Книга 3. - Василий Балябин

— Гаврило! — изумленно-радостно воскликнул Федор, глядя на бывшего батрака, много лет добросовестно проработавшего в его хозяйстве. От него и на военную службу ушел Гаврило, и провожали его туда, как родного. — Откуда ты взялся?

— Забрали мы его только что, — пояснил один из дружинников, — в омете соломы обнаружили.

— Ну и дела-а! Как же ты попал-то сюда? — допытывался Федор.

— Коня убили подо мной, вот и отстал от своих, — глухо выговорил Вишняков, пошевелив плечами, и тут Федор заметил, что руки у него связаны за спиной.

— Развяжите, — приказал Федор дружиннику, — оставьте его здесь, а сами посидите в той половине.

Дружинник, развязавший Вишнякову руки, с вожделением посмотрел на бутылку с водкой и даже усы разгладил, однако подговориться к выпивке не посмел и, досадливо крякнув, вышел следом за другим.

— Вот так встреча, хм, — покачав головой, заговорил Федор, когда за дружинниками закрылась филенчатая дверь. — Никак я этого не ожидал, садись. Может, выпьешь, поди научился за это время-то?

— Приходилось. — Скупо улыбаясь, Гавриил снял фуражку, присел к столу.

— Исть хочешь?

— С утра не ел.

Федор налил ему кружку, остатки вылил в другую, себе. Выпили. Федор, видя, с какой жадностью накинулся Гавриил на еду, сходил в соседнюю комнату, принес оттуда еще краюху хлеба и начатую крынку простокваши, поставил на стол.

— Больше ничего нету, ешь, чего нашлось.

— Спасибо и на этом.

Федор сел напротив, подперев щеку рукой, уставился глазами на бывшего работника, Ганьку, как звали его в молодости. Внешне Ганька мало чем изменился за эти годы: и выражение его круглого, добрецкого, чуть рябоватого лица то же самое, и так же при разговоре щурит он серые, под белесыми бровями глаза, даже волосы — светло-русые, вихрастые — носит он по-прежнему коротко стриженными. Вот только повзрослел разве, возмужал, раздался в плечах.

Любопытство так и разбирало Федора, хотелось узнать ему побольше про этих самых повстанцев, сколько их, что они затевают к с чего это увязаться за ними взбрело в голову и Ганьке?.. Будучи одним из богатых казаков, станичный атаман Федор Сизов был безусловно против революции, большевиков считал смутьянами, злейшими врагами родины и казачества. Он был уверен, что основная масса забайкальского населения будет против большевиков, что только самые последние лентяи, пьяницы и глупцы могут пристать к бандам красных. Одни потому, что поверят бредовым сказкам о социализме, другие же просто в поисках приключений и легкой поживы. Если бы знал Федор, что Гавриил остался в этом селе умышленно, в целях разведки, по заданию самого Журавлева, он, атаман Сизов, не стал бы разводить разговоры с Ганькой, а приказал бы расстрелять его без суда и следствия. Не для того организовал и возглавил Федор станичную дружину, чтобы потакать разбойникам, не-ет, в дружину он подобрал самых надежных, зажиточных казаков, от которых большевикам пощады не будет. Ну а Ганька этот просто по недоразумению очутился у красных.

— Ну так что, Гаврило, — начал Федор, когда Гавриил, насытившись, отодвинул от себя крынку, — расскажи мне по правде, неужто красным-то удалось выйти из окружения?

Губы Вишнякова поежились в улыбке.

— Какое там окружение, Федор Григорьевич, когда, можно сказать, наголову разбили партизаны полковников ваших: обозы забрали у них, патронов до черта, пулеметов…

— Мда-а, — помрачнел Федор, хотя старался виду не подавать, и переменил разговор. — Диву даюсь, Гаврило, как это угораздило тебя-то к красным податься?

И снова чуть заметная улыбка тронула губы Вишнякова.

— А что же, люди восстают против власти семеновской, и я вместе с ними.

У Федора от выпитой водки слегка кружилась голова, и, как всегда в таких случаях, он стал разговорчивым, страстно захотелось ему доказать Ганьке ошибочность его поступка, вернуть своего батрака на правильный путь.

— «Люди, люди!» — загорячился он, тщетно пытаясь поймать глазами взгляд Ганьки. — А кто они, эти люди-то? Пропойцы самые последние либо лентяи никудышные, навроде Лукашки Морозова да Агапки Чумилина. Энти в какую угодно партию запишутся, только бы им погулять вволюшку да пограбить, поживиться на чужой беде.

Вишняков слушал молча, потупившись, уставился глазами в одну точку на столе.

— Эх, Гаврило, Гаврило, — укоризненно качая головой, продолжал Федор, — парень ты, прямо скажу, хороший был, добросовестный, да и неглупый, а поступил по-дурацки! Ну сам подумай, нам ли, казакам забайкальским, лезть в эти смуты всякие, на рабочих глядя! Те бунтуют супротив властей потому, что робить им охота поменьше, а получать побольше. То же самое мужики российские, на земли помещичьи зарятся, потому как своей-то земли мало у них. А нам-то здесь какого ишо черта надо? Земли? Так ее у нас вдосталь, паши сколько хочешь, и слова никто тебе не скажет. Слобода? Так куда же ишо слободнее нашего-то, занимайся чем хочешь: хоть хлеб сей, хоть скота плоди, торгуй али золото добывай, да хоть и ничего не делай, никто тебе не укажет. Даже самую бедноту взять, ну вот тебя, к примеру, — ты у меня вырос в работниках, чем тебе было плохо?

— Я на тебя, Федор Григорьевич, не жалуюсь, у других-то мне бы хуже жилось, я вообще говорю. — Гавриил поднял голову и, столкнувшись с Федором взглядом, продолжал, смелея от собственной решимости. — Вот ты хозяин был, я твой работник. У тебя-то хозяйство первеющее в нашей станице, а у меня ни кола ни двора, а повинность в станицу, подати то есть, мы с тобой платили почти што одинаково, это правильно?

— Много ли там повинности-то было.

— Для тебя-то, конечно, это пустяк было, а каково бедноте? Или земля. Верно, ее вроде и много, но у нас-то где же она? У тебя их, пашен-то, вон какая уйма, а у меня от залогов, какие я каждое лето распахивал, одни мозоли на руках, вот они какие, до сих пор не сошли ишо, — Гавриил протянул над столом руки, показывая Федору огрубевшие, в твердых мозолях ладони. — Правильно это? Да разве одно это! Ведь как у нас было? Как повинность платить, обмундировку заводить, служить царю-батюшке, воевать за него — тут уж нашего брата бедноту не обойдут, вспомнят. А кончилась война — снова иди чертомелить на чужого дядюшку. Вот почему и пошли мы за большевиками, они нам глаза открыли, и все нам стало понятно, что к чему.

— И ты думаешь, что все это, о чем большевики проповедуют, сбыться может и власть эта сатанинская установится?

— А то как же. Эх, Федор Григорьич, жалко, что грамотенка-то у меня сам знаешь какая. Не обсказать мне всего-то, как пишет об этом товарищ Ленин. Вот кабы довелось тебе комиссара нашего, Плясова, послушать, уж тот бы тебе доказал, так бы все разъяснил, что ты и дружину свою бросил бы, не пошел бы супротив народу, супротив правды большевистской.

— Ну уж это ты брось! Чтобы я, русский человек, казак чистокровный, да жидам продался, с большевиками смирился, не было этого и не будет!

— Ты, Федор Григорьич, про Карла Маркса слыхал?

— Не слыхал и слышать не желаю.

— Здря! Это, брат, такой башковитый человек был, каких ишо и не было. Первый закоперщик в этих делах, такую книгу составил про революцию, что почище будет и библии, все в ней описал, и что было по всей земле, и что есть, и что будет. Как в точку бьет! Сам-то он давно уж помер, но за это дело Ленин наш взялся и давай дальше разрабатывать да народу трудовому разъяснять в своих книгах. И хоть по-научному, но так понятно, что сразу до сердца доходит. Вот почему и пошел рабочий-то люд за Лениным, за большевиками, за правду, за власть трудовую, советскую. А уж народ-то, ясное дело, такая великая сила, что все сметет к чертовой матери, как бы ни препятствовали ему эти Семеновы да Колчаки всякие подобные. Ведь это же такое дело, что и умереть-то за него не жалко. Об одном жалею, Федор Григорьич, что не удастся мне дожить до победы нашей, когда власть-то советская утвердится по всей матушке-России. — Гавриил вздохнул и, сощурившись, так тепло улыбнулся, словно не грозила ему скорая смерть, хотя и был уверен, что не отпустит его Федор живым. — А уж кабы живой остался, пришел бы я к тебе и спросил: «Ну как, Федор Григорьич, чья взяла, кто из нас ошибался?»

— А что! — так и загорелся Федор. — Приходи, если живы будем, приходи обязательно. Я тебя корить за то, что согрешил ты супротив власти нашей, не буду. Не-ет, если пожелаешь, снова возьму к себе, цену дам хорошую, женю, в люди выведу. Слово даю, ты это крепко запомни.

Вишняков пристально посмотрел на Федора, покачал головой:

— Такое говоришь, Федор Григорьич, будто и впрямь отпустить меня хочешь живым?

— А что ты думал? Отпущу. Потому отпускаю, что всегда считал тебя хорошим человеком, казаком настоящим. Жалко, что туману напустили тебе в башку-то большевики, но это пройдет. Идем!