Ф. Шерешевская, А. Мариенгоф, И. Грузинов (стоят), С. Есенин, В. Шершеневич.
«Орден имажинистов» в ту пору состоял всего из восьми стихотворцев. И каждый участник этой поэтической восьмёрки по любому случаю с гордостью повторял фразу из «орденского» устава:
«Мы гордимся тем, что наша голова не подчинена капризному мальчишескому сердцу».
Но как ни гордились молодые люди своими светлыми головами, их «мальчишеские» сердца то и дело толкали их на мальчишеские поступки. Так, 8 мая в одном из московских залов Сергей Есенин читал стихи. Когда декламация завершилась, и читавший покинул сцену, поэт-экспрессионист Ипполит Соколов вскочил с места и, взбежав на эстраду, крикнул:
«Вот теперь вы превосходно видите, как Есенин ворует! Да, ворует образы и содержание! И всё – у Клюева, у Орешина, у прочих поэтов! Он скоро умрёт как поэт».
Вадим Шершеневич:
«Не дав Соколову договорить, Есенин молодцевато выскочил на эстраду и громко заявил: „Сейчас вы услышите мой ответ Ипполиту Соколову!“ И, неожиданно развернувшись, дал оппоненту но физиономии… Аудитория загудела».
Это был один из литературных скандалов, которые вспыхивали в ту пору довольно часто. Уже в самом конце вечера (по словам того же Шершеневича):
«Есенин снова вышел и заявил уже под дружный смех: „Вы думаете, я обидел Соколова? Ничуть! Теперь он войдёт в русскую историю навсегда!“»
Однако пощёчину эту Есенину не простили, и 20 мая на общем собрании Всероссийского союза поэтов (СОПО) был устроен суд над раздающим оплеухи.
На этом мероприятии присутствовал и Маяковский. О его отношении к обиженному Соколову и его обидчику ничего не известно. Но сохранились воспоминания поэтессы-имажинистки Надежды Давыдовны Вольпин:
«Я слушала, стоя… почти бок о бок со мной стоял Маяковский. До нас долетели слова Есенина:
– Каждый на моём месте поступил бы так же.
И Маяковский, взвесив, – тихо, но очень внятно:
– Я? Ни-ког-да б!..
Приговор был мягок: Есенину запретили на месяц появляться в СОПО, что, впрочем, практически не распространялось на второй зал, и Сергей по-прежнему приходил сюда обедать».
Тем временем начавшееся наступление Красной армии поляки остановили. Части Тухачевского понесли большие потери. И в Москве начали распространяться слухи о том, что вот-вот начнётся мобилизация новых рекрутов.
Кто-то сказал Сергею Есенину, что призовут и его. Что было делать?
В Красную армию в ту пору не брали циркачей, и поэт обратился за помощью к комиссару московских цирков Нине Сергеевне Рукавишниковой (той самой, которую Зинаида Гиппиус назвала «цыпочкой» Анатолия Луначарского).
Анатолий Мариенгоф:
«Рукавишникова предложила Есенину выезжать на коне на арену и читать какую-то стихотворную ерунду, сопровождающую пантомиму. Три дня Есенин гарцевал на коне, а я с приятельницами из ложи бенуара встречал и провожал его громовыми овациями.
Четвёртое выступление было менее удачным. У цирковой клячи защекотало в ноздре, и она так мотнула головой, что Есенин, попривыкший к её спокойному нраву, от неожиданности вылетел из седла и, описав в воздухе головокружительное сальто – мортале, растянулся на земле.
– Уж лучше сложу голову в честном бою, – сказал он Нине Сергеевне…
С обоюдного согласия полугодовой контракт былразорван».
А поэту Бальмонту в конце мая 1920 года нарком Луначарский разрешил совершить поездку за рубеж. Правда, на весьма непродолжительное время.
И тут в дом к обрадованному поэту (он жил в одном из переулков Арбата) по каким-то делам пришёл Матвей Ройзман, который вспоминал потом (правда, подзабыв, какое тогда было время года – весна или осень):
«Мы вышли на крыльцо, и Бальмонт, указывая рукой на небо, напевно спросил меня:
– Скажите, молодой поэт, это – конец?
Небо заволакивал взъерошенный чёрный дым, закрывая ещё яркое осеннее солнце. Это горели пороховые погреба, как выяснилось, подожжённые руками затаившихся в столице белогвардейцев. Я не совсем понял, о чём спрашивал поэт, и пожал плечами. Только идя домой, я сообразил, что Бальмонт задавал вопрос: «Это конец большевикам?»
Дней через десять стало известно, что он по командировке Наркомпроса поехал за границу и там остался».
Доподлинно известно, что Бальмонт, его жена и дочь покинули Россию 25 мая.
Писатель Борис Константинович Зайцев в книге «Воспоминания о серебряном веке» вспоминал:
«В 1920 году мы провожали Бальмонта за границу… Бальмонт нищенствовал и голодал в леденящей Москве, на себе таскал дровишки из разобранного забора, как и все мы, питался проклятой „пшёнкой“ без сахару и масла. При его вольнолюбии и страстности непременно надерзил бы какой-нибудь „особе“… – мало ли чем это могло кончиться».
Приехав в Париж, Бальмонт написал:
«Всё, что совершается в России, так сложно и так перепутано».
Эмигранты тут же принялись его расспрашивать (благо русскоязычных газет в столице Франции выходило тогда предостаточно). Вопрос сыпался за вопросом:
«– Что сложно?
– Что перепутано?
– Систематический грабёж, разгон Учредительного собрания?
– Уничтожение всех свобод?
– Военные экспедиции для усмирения крестьян?»
Бальмонт на вопросы не ответил. Но и на родину не вернулся. Никогда.
А в семействе Бриков в самом начале июня тоже произошло судьбоносное событие.
Глава вторая
Сотрудник ЧеКа
Поворот жизни
Начавшееся лето 1920 года побудило Бриков традиционно сменить место проживания. Лили Юрьевна писала:
«Летом сняли дачу в Пушкино, под Москвой. Адрес: "27 вёрст по Ярославской ж<елезной> Э<ороге>, Акулова гора, дача Румянцевой". Избушка на курьих ножках, почти без сада, но терраса выходила на большой луг, направо – полный грибов лес. Кругом ни домов, ни людей. Было голодно. Питались одними грибами».
Переезд на дачу конечно же, был большим событием. Но его затмило другое, которое поначалу очень многие восприняли как нечто невероятное и в логику жизни совершенно не вписывающееся. Ещё бы, юрист по образованию, член изобразительного отдела Комиссариата народного просвещения, теоретик футуризма, увлёкшийся лингвистикой, теорией стихосложения и ставший активнейшим членом ОПОЯЗа (общества по изучению поэтического языка), стал вдруг сотрудником Лубянки.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});