– Ч-что это з-значит? – заикаясь, спросил чего-то вдруг испугавшийся мельник.
Но сын вместо ответа сгрёб железо в обе руки и утащил страшную ношу на мельницу. После этого он сел за стол и всю ночь не переставая пил вино – из кувшинов через край. Под утро он взял зажжённую лампу и, шатаясь, пошёл на мельницу – ещё раз проверить, надёжно ли спрятаны разбойничьи инструменты. Здесь он уронил лампу в солому – и сбить огонь не сумел. Хотел убежать, но пьяные ноги не подчинились. А мельницу потушить не смогли.
РАЗГОВОР НА КОРМЕ
Йорге умолк. Бэнсон долго стоял у фальшборта, изредка покачивая головой.
– Разве это возможно, мастер? – спросил он после длительного молчания.
– Что именно? – поинтересовался старик.
– Чтобы мальчик в четырнадцать лет один убил троих взрослых мужчин.
– Тебе это кажется невероятным? Но вот скажи, сколько лет, по-твоему, должно быть человеку, который написал огромный музыкальный труд, – оперу, например? Да сам же её и исполнил?
– Лет тридцать и больше.
– А если он – малыш, четырёх лет от роду?
– Невозможно, мастер. Исключено.
– Вот как? Будет возможность, добрый мой Бэнсон, съезди в город Вену, что в Австрии. Там живёт мальчик по имени Вольфганг Моцарт. Всемирно знаменитый мастер музыки, гений. Ему сейчас одиннадцать лет. А свою первую оперу он написал семь лет назад, когда ему было четыре. Уместно вспомнить слова твоего великого соотечественника Вильяма Шекспира: “Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам”.
Бэнсон развернулся спиной к ветру, поднял воротник куртки, задумался.
– Но, – недоумевающе спросил он после некоторого молчания, – получается, что некоторые люди – не очень-то люди?
– Неожиданная мысль, да? – довольно веселым голосом отозвался мастер Йорге. – И опасная! Такие мысли святые отцы называют ересью и отправляют за них на костёр. А перед этим ломают кости у еретика – добиваясь истины , то есть признания в ереси. А истина проста и понятна. В нашем мире рождаются люди, наделённые, по сравнению с остальными, необычными силами. Каждый из них имеет некую важную миссию. По сути, они являются посланниками – кто-то светлого мира, кто-то тёмного. Вся история человечества, Бэнсон, есть картина борьбы двух этих миров. Вот доброта и любовь, – а вот ненависть и жажда крови. Вот верность, – а вот предательство. Трусости противостоит смелость, а подлости – благородство. И если в наш мир приходят мракобесы вроде отцов инквизиции, то им обязательно противостоят посланники Света.
– Как этот вот маленький Моцарт? – взволнованно предположил Бэнсон.
– Да, например, – Моцарт.
– А патеру Люпусу противостоит мастер Альба?
– Именно. Ты знаешь, почему всех злодеев одолевает вечный, неисчезающий страх? Потому, что на всякого патера Люпуса есть свой мастер Альба.
– И Альба – тоже посланник?
– На первый взгляд это так. Только мне кажется, что Альба – обычный человек, не наделённый миссией и грозной силой. Это злые люди и обстоятельства сделали Альбу гением убийства. Но вот его выбор, его однажды принятое решение – посвятить свою жизнь спасению людей от злодеев, кажется, сделали возможным обретение им такой силы. И сейчас, например, ему не может противостоять даже патер Люпус – безусловно тёмный посланник.
– Патер Люпус – посланник?
– Безусловно. Лишь гений злодейства мог сделать обычным явлением децию.
– Это слово мне не знакомо.
– Оно происходит от древнего “деци”, то есть “десять”. Когда-то “деция” обозначала казнь каждого десятого солдата в римском легионе – если легион провинился. Бежал от сражения, например. Потом этим словом стали называть способ уменьшения количества крыс в трюмах больших кораблей.
– Что за способ такой? – спросил Бэнсон.
– Достаточно дикий и варварский. Берут железную бочку и бросают в неё десяток крупных крыс-самцов. И не кормят. Когда голод их достигает предела, они начинают пожирать друг друга. В конце остаётся только один, самый свирепый и сильный. И потом таких вот оставшихся собирают с десяток и получают в итоге опять одного. Остаётся, как говорили древние греки, мутацио: крыс-крысоед. И его запускают в трюм как пожирателя собственных собратьев. Он уже не ищет зерно или окорок в трюме: его еда бегает на четырёх лапках – и всегда перед ним.
– Английские моряки никогда такого не делают, – заявил Бэнсон.
– Конечно, – согласился с ним Йорге. – Этот метод используют преимущественно пираты. И – лишь в отношении крыс. А патер Люпус сделал децию для людей.
– Разве это возможно?
Йорге вздохнул.
– Послушай, – сказал он, – одну историю. Она случилась не так уж давно. Только давай спустимся вниз. Что-то холодно…
Они вернулись в каюту, сели за стол. Йорге зажёг пару свечей и стал рассказывать.
ОФИЦЕР
Ранней осенью, мягкой и тёплой, в одно из сёл в пригороде Лондона въехал влекомый парой гнедых лошадей старый дорожный экипаж. Можно даже сказать – старинный: высоко поднятый на неуклюжих рессорах, со старомодными выпуклыми боками, несущими на себе следы былого лакового покрытия. Бабушкин комод на колёсах.
Экипаж въехал в ворота постоялого двора, и кучер, выбрав свободное место, остановил лошадей. Едва колёса, вдавившие яркие жёлто-красные упавшие листья в мягкую поверхность земли, перестали катиться, дверца раскрылась, и из обтянутого оранжевым туфом чрева кареты выпрыгнул молодой дворянин. Не соразмерив высоты ступеньки над землёй, он слегка отбил ногу и, хромая, поковылял – впрочем, весьма поспешно, – к сидящему на козлах кучеру – крепкому на вид человеку, лет тридцати, с замкнутым и малоподвижным лицом, какие бывают обычно у знающих своё дело молчунов.
– Дай денег, Джек! – крикнул юноша, протягивая, впрочем, не очень уверенно, руку.
– Мистер Генрих, – с укором взглянул на него возница.
– Знаю, знаю, что скажешь! Редкие рекомендации, преимущества рода, ждут в полку… Но на кой чёрт, скажи, Джек, ехать в полк, пока не истрачены дорожные деньги! Начнётся муштра, казармы, – где я там их потрачу? Будут лежать в сундуке? Украдут! Голову даю – украдут! Уж не лучше ли – а? – прокутить их на постоялых дворах, отдавая должное местным кухням, оценивая вино да хватая за ножки кухарок и горничных! Давай, давай деньги, Джек. Быстрее истратим – быстрее отправимся в полк!
Кучер склонил голову подбородком к груди, сокрушённо вздохнул. Потом оттянул край ботфорта и вытащил добротный, двойной кожи, с металлической пастью-защёлкой кошель. Растворив его продолговатый рот, он влез в него двумя пальцами и, вытянув одну за другой три монеты, низко склонился, протягивая их своему пассажиру. Тот опустил монеты в карман, радостно хохотнул и направился прямиком в полуоткрытую дверь, над которой была прибита доска с вполне изящно нарисованными тремя колбасками, нанизанными на вертел, и кружкой с поднимающейся над краем пивной пеной. Он проник в неровно освещённое помещение, наполненное смехом, говором и стуком столовых приборов и кружек. Заметив стоящий в уютном углу, у окна, свободный стол, он поспешил к нему. Поспешил в буквальном смысле, так как поодаль из-за стоящего неудобно, на проходе, в центре, стола поднимались четверо мужчин, набиравших в руки кружки и блюда, с явным намерением переместиться именно за этот, только что освободившийся, уютный стол. Да, юнец поспешил – и сел-таки за стол первым, с грохотом выложив на столешницу небольшую дорожную шпагу, показывающую, что он – дворянин. Четверо, помедлив, с досадой вернулись на прежние места свои, приглушённо ругаясь, а к дворянчику подбежал трактирный слуга и, приняв заказ, предложил: