По словам одного современника, «исключительный образ мыслей Шишкова, его резкие и грубые выходки против настоящей жизни общества, а главное против французского направления — очень не нравились большинству высшей публики, и всякий, кто осмеивал этого старовера и славянофила, имел верный успех в модном свете». Французский посланник даже жаловался государю на печатные враждебные и оскорбительные выходки Шишкова против французов.
Таким образом, уже на пороге XIX ст. в русском обществе довольно сильно проявляется национально-консервативное направление, возникшее и созревшее, главным образом, на почве слепого и бессмысленного поклонения всему иностранному. Но если в эпоху революции и в период консульства реакционные мотивы выходили из-под пера или отъявленных ретроградов, или официальных представителей старого режима, то с момента убийства герцога Энгиенского и провозглашения Наполеона императором даже сторонники либеральных принципов начинают видеть в этом «коронованном солдате» врага политической свободы и национальной независимости. Ненависть к императору французов и ко всему французскому все шире и шире разливается в русском обществе, превращая в отъявленных консерваторов и убежденных националистов многих поклонников философских принципов просветительной литературы XVIII столетия.
Антагонизм к Франции и к правительству императора Наполеона стал еще более усиливаться в русском обществе в связи с первыми военными неудачами. Одни носились с планами, как бы укротить наглость французов. Другие в воинственном увлечении глумились над «сухопарыми французишками». Воинственный задор шел рука об руку с обличительными тирадами «против той язвы, которая подкапывает все наши добродетели». В каждом вольнодумце или человеке либерального образа мыслей начинали видеть «настоящего агента и союзника революции». Однако правительство не поощряло этого консервативно-националистического настроения. В 1805 г. была учреждена в Петербурге высшая полиция для наблюдения за состоянием умов и для преследования всяких толков, неуместных в тех обстоятельствах. Всякие политические толки о событиях строго преследовались; приходилось говорить о них на ухо и то только в интимном кругу. При таком настроении правительственных сфер, вплоть до 1812 г., общество было как бы парализовано. По справедливому замечанию одного исследователя, «в России был лишь патриотизм пассивный, патриотизм жертв и терпения». Гр. Ростопчин, в одном из писем к кн. Цицианову от 10 января 1806 г., такими словами характеризует современное настроение русского общества: «Нет нужды писать тебе об унынии, так сказать, всей России. Неудача, измена немцев, неизвестность о прошедшем, сомнение о будущем, а еще больше рекруты, дурной год и пагубная зима — все преисполнило и дворянство и народ явной печалью. Все молчит, одни лишь министры бранятся в совете и пьют по домам». Все это наводило Ростопчина на самые грустные размышления. «Господи помилуй! — читаем мы в другом письме к тому же кн. Цицианову. — Как я ни люблю свое отечество и как ни разрывался, смотря на многое, но теперь очень холодно смотрю на то, что бесило». Однако обстоятельства скоро вызвали Ростопчина к деятельности и пробудили в нем свойственный ему редкий сарказм и всесокрушающую насмешку.
Гр. Ростопчин (грав. Матюшина)
«Без дела и без скуки
Сижу, поджавши руки».
Тильзитский мир, приведший к сближению официальной России с правительством императора французов, давал пищу для целого ряда проявлений общественного недовольства. Гр. С. Р. Воронцов в своем гневе на состоявшееся примирение доходил до того, что предлагал «чтобы сановники, подписавшие Тильзитский договор, совершили въезд в столицу на ослах». Эмигранты и немецкие недоброжелатели Наполеона еще более укрепляли в русском обществе враждебные чувства к Франции и ее правительству. Русские патриоты хотели смыть пятно национального унижения. «От знатного царедворца до малограмотного писца, — читаем в записках Вигеля, — от генерала до солдата, — все, повинуясь, роптало с негодованием». Другой современник Греч, вспоминая это время, говорит: «Земля наша была свободна, но отяжелел воздух; мы ходили на воле, но не могли дышать, ненависть к французам возрастала по часам». Сам император Александр мог подмечать вокруг себя признаки недовольства и открытой враждебности ко всему французскому. Любопытные известия сообщает 28 сентября 1807 г. шведский посланник Штединг королю Густаву IV: «Неудовольствие против императора более и более возрастает и на этот счет говорят такие вещи, что страшно слушать… Не только в частных собраниях, но и в публичных собраниях толкуют о перемене правления».
Правительство воспрещало печатать о военных неудачах французского императора — этого нового союзника России, и при таких условиях возникает ярко выраженное патриотическое направление в литературе, ставшее вполне естественно в оппозицию к правительственным мероприятиям. В этой литературе наши неудачи стали объясняться французским воспитанием, отсутствием национального чувства. Политического знания и политического такта в ней не было, а имело место одно лишь патриотическое чувство. Неоткуда было почерпнуть точного знания политических событий. В газетах и журналах давались лишь бессвязные и отрывочные сведения. Раз по цензурным соображениям нельзя было серьезно обсуждать современное положение России, то патриотам ничего не оставалось, как изливать свое недовольство в резких филиппиках и страстных памфлетах.
Содержание патриотической литературы состояло в нападении на личность Наполеона, на его завоевания, неуважение к правам народным и в защите России, которую наполеоновские публицисты старались выставить страною грубою и невежественною. Первым застрельщиком был страстный и желчный гр. Ростопчин, этот, по словам Глинки, «вельможа, убеждающий русских быть русскими». «Ненависть к французам, — говорит Н. С. Тихонравов, — была как бы вдохновением Ростопчина». Свой патриотический задор он довольно характерно проявляет в письме к Глинке, издателю «Русского Вестника»: «Пора духу русскому приосаниться. Шопот — дело сплетниц. Чего нет в нашей родной колыбели? Было бы только у нас горячее к ней сердце да обнимала бы ее покрепче душа русская, а то постоит она за себя».
В 1807 г. из-под его пера вышла небольшая книжка «Мысли вслух на Красном крыльце ефремовского помещика, Силы Андреевича Богатырева». «Она обошла всю Россию, быстро разойдясь в 7.000 экземплярах; ее читали с восторгом, — пишет один из современников. — Ростопчин был в этой книжке голосом народа; не мудрено, что он был понят всеми русскими». Пересыпая свою речь народными поговорками и прибаутками, Ростопчин высмеивал наших французоманов и как нельзя более вовремя проявлял свой чисто русский патриотизм, пробуждая в обществе заглохшие националистические мотивы. «Русский язык во всей простоте безыскусственной разговорной народной речи, — говорит М. А. Дмитриев, — доходит в этой книжке до неподражаемого, оригинального совершенства». В то время никому не бросалось в глаза мнимо-народная прибауточная речь Ростопчина, некоторое стремление его подделаться под народный тон, так как горячее чувство, которым было проникнуто это произведение, превосходно совпадало с настроением большинства тогдашнего общества. Много лет спустя, сам Ростопчин объяснял появление своих «Мыслей вслух» тем, что это «небольшое сочинение имело своим назначением предупредить жителей городов против французов, живших в России, которые старались приучить умы к мысли пасть перед армиями Наполеона».
Герой этого памфлета, Богатырев восклицает вместе со всеми французофобами: «Долго ли нам быть обезьянами? Не пора ли опомниться, приняться за ум». Он предлагает, сотворив молитву, сказать французу: «Сгинь ты, дьявольское наваждение! Ступай в ад или восвояси, все равно, только не будь на Руси». «Ужели Бог на то создал Русь, — восклицает старый патриот, — чтобы она кормила, поила и богатила всю дрянь заморскую, а ей — кормилице — и спасибо никто не скажет». Вглядываясь в современную русскую молодежь, автор устами своего героя дает ей такую характеристику: «Отечество их на Кузнецком Мосту, а царство небесное — Париж. Родителей не уважают, стариков презирают и, быв ничто, хотят быть все». Богатырев доходить даже до того, что выражает пожелание, чтобы дубинкой Петра Великого, взятой «на недельку из кунсткамеры, выбили дурь» из современной молодежи. Называя французов «плутами и разбойниками», Богатырев, полный ненависти, восклицает: «революция — пожар, французы — головешки, а Бонапарте — кочерга». Обнаруживая свой консерватизм, он замечает:
«Ведь что проклятые наделали в эти 20 лет. Все истребили, пожгли и разорили… Закон попрали, начальство уничтожили, храмы осквернили, царя казнили, да какого царя — отца! Головы рубили, как капусту; все повелевали: то тот, то другой злодей. Думали, что это будет равенство и свобода, а никто не смел рта разинуть, носа показать, и суд был хуже Шемякина. Только и было два определения: либо в петлю, либо под нож. Мало показалось своих резать, стрелять, топить, мучить, жарить, есть, опрокинулись к соседям и начали грабить и душить, приговаривая: после спасибо скажете». В особенную ярость приходит Богатырев при имени французского императора: