— Вырастет новый! — пошутил Андерсен.
— Ты забыл, как плакал!
— Разве я плакал?
— Да, ты плакал!
— Я часто плачу. А ноги у меня длинные. Пусть попробуют догнать.
— Я тебе сказала, не шекспирь!
— Я буду читать, как читал. И сочинять я буду.
И после этого разговора гадкий утёнок отправился записываться к пробсту.
— Почему ты не пошёл записываться к капеллану? — спросил пробст.
— Там бедные мальчики. Они ненавидят меня. Они надо мной глумятся.
— Значит, ты виноват, если тебя не любят мальчики твоего сословия.
— Нет, святой отец. Они просто не любят, когда кто-то не похож на них! Я читаю книги, они этого не любят.
— И кого же ты любишь больше всего из прочитанных авторов?
— Я люблю Хольберга. Его комедии.
— И только?
— Ещё я люблю Шекспира, — говорил расстроенный Андерсен.
В детстве, в Оденсе, Андерсена называли «маленьким Шекспиром» за то, что он пытался писать пьесы и, порой, декламировал отрывки из пьес английского гения.
— Вот как? А где же ты берёшь книги?
— Мне давала их вдова Бункефлод.
— Ну, хорошо, — только и сказал пробст, уверенный, что в конечном итоге Андерсена привело к нему непомерное тщеславие. Он уже слышал об этом мальчике, но не находил в нём ничего интересного: зазнавшийся бедняк, да и только. Но церковь должна быть одинакова в отношении к богатым и бедным. И пробст ощутил уважение к себе за эту мысль.
Возвращаясь от него, Андерсен жалел, что не сказал, как нравились ему гимназисты, ведь у них множество книг. Он глядел, как они резвились, но завидовал не свободе их, а книгам и возможности учёбы.
И теперь он мог попасть в их компанию. Как он мечтал занять место среди этих счастливцев! Тут бы не глумились над ним, и он бы спокойно читал стихи и не казался странным, и толпы гимназистов никогда бы не гнались с улюлюканьем за ним за то, что он бывал в важных домах. И конфирмация теперь давала ему хоть какую-то возможность приобщиться к ним.
Но всё-таки он оказался не на своём месте. С ним не общались. Он был из другого теста. Андерсен робел, терялся, уже жалел, что попал не к «своим», хотя своими для него были облака, травинки, кусты крыжовника и смородины на грядках.
Тендер-Лунд — единственная девушка, обратившая на него своё внимание. Она как бы почувствовала его страдание и всегда дружески смотрела на него, а как важен даже один одобрительный взгляд среди чужих, знает каждый из нас. Один раз она протянула Андерсену розу.
— Это мне? — растерянно спросил он.
— Да, тебе.
Дома эта роза светила ему сквозь темноту ночи, как свет из будущего.
Пальто умершего отца — вот и костюм для конфирмации. Как прекрасен был этот костюм. И наконец:
— Ганс, мы дарим тебе сапоги к конфирмации, — сказал отчим и достал замечательные сапоги, точно со страниц сказки.
Андерсен тут же стал их примеривать — это были его первые новые сапоги в жизни — ведь тринадцать полных лет это не так уж и мало.
Они пришлись впору. Два сапога — родные братья сразу же подружились с ногами Андерсена. Брюки — в голенища, чтоб все видели обнову — так и прошествовал Андерсен по церкви. Скрип сапог был огромен, и Андерсену это ужасно нравилось, приводило в полный восторг. Сапоги занимали все его мысли, если бы можно было так сказать, то они поселились в его голове и выселили оттуда всё остальное.
Придя с конфирмации, он был самым счастливым человеком на свете.
Он пересчитал мелочь, которую дарили ему по разным случаям: тринадцать риксдалеров. Да он ещё и богач? Сколько событий за один день.
Тринадцать риксдалеров Андерсен собирал шиллинг за шиллингом. Тридцать пять рублей по тогдашнему курсу. Ещё никогда он не держал в руках столько денег.
Мать мечтала, чтобы после конфирмации он пошёл учеником к портному. Она рассчитывала, что благодаря своим способностям ему не трудно будет научиться хорошо шить и содержать себя, потом обзаведётся семьёй и станет помогать матери. Она мечтала, что Андерсен будет как все. Не стал учиться на токаря, как посоветовал ему принц, пусть хоть станет портным — гордостью матери.
Тринадцать риксдалеров, собранных лично им, стали дорожкой в будущее. Что-то подсказывало Андерсену — если он не отправится в Копенгаген сейчас, он сгинет в этом приевшемся Оденсе, сгинет навсегда... Одна из характерных черт его жизни проявилась в этом решении: он всегда слушался внутреннего голоса и следовал ему.
И он твёрдо заявил матери о своих намерениях.
— Я поеду в Копенгаген!
— Нет, — сказала мать, — тебе там негде даже остановиться.
— Да с такими деньгами я проживу где угодно. Далее на луне.
— На луне ты, может, и проживёшь, а в Копенгагене — нет, — отвечала мать.
— Я знаю, что прославлюсь.
— Я никуда тебя не отпущу.
— Я всё равно уеду! — выкрикнул Андерсен, слёзы обиды душили его. — Сколько людей жили в бедности и прославились. Почему я должен жить в Оденсе, если могу уехать в Копенгаген?
— Ты мой сын. Кто будет со мной?
— У тебя есть муж. Я буду писать тебе письма.
— Только не плачь. Давай позовём гадалку. Она скажет, как нам быть.
— Давай, — внезапно согласился Андерсен, он был уверен, что сегодня всё у него хорошо получится, потому что такие счастливые дни определяют судьбу.
— Вот деньги, — сказала Мария гадалке. — Погадай нам на кофейной гуще и на картах.
— Деньги хорошие, и я погадаю хорошо, — сказала та, пряча сбережения Марии.
Гадалка что-то шептала про себя, раскладывая карты, долго смотрела на них, будто в далёкую страну, потом глядела на Андерсена, потом на его мать, наконец принялась говорить:
— Андерсен, ты будешь великим человеком. Ты будешь гордиться своим сыном, Мария!
— Ты не ошиблась?
— Нет. Карты не ошибаются. Они все знают о нашей жизни. Наступит день, когда город Оденсе зажжёт иллюминацию в честь своего гражданина Ганса Христиана Андерсена.
Мария улыбалась.
— Я хочу уехать.
— Что ж, если гадалка так сказала — уезжай! Я мешать не буду.
И она перекрестила сына.
И снова голоса соседей стали хватать её за рукава:
— Он же совсем ребёнок! Как можно отпустить его одного в огромный город.
— Но он покоя мне не даёт: хочу ехать.
— Это его чёрт туда гонит, Мария. Чёрт. Не разрешай ему уезжать. Не губи сына.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});