Анхесенпаатон металась и что-то бормотала, очень быстро, так, что Нофрет не могла разобрать.
— Да. Да, я должна притвориться. Если кто-нибудь узнает — ох, если это правда, какой позор для нас! Это недостойно царя.
— Все достойно царя, — возразила Нофрет. — Может быть, он заведет новую моду. Ты только представь себе придворных дам в узких платьях, отправляющихся играть в хлебопеков!
— На голове у них парики, и духи капают прямо с лица… — Царица даже не улыбнулась. Нофрет подозревала; что, если бы не подведенные глаза, она бы уже заливалась слезами.
— Послушай, — сказала она резко, — послушай меня. К полудню он вернется, примет ванну и станет вполне царственным владыкой. Отложи решение дела до тех пор. Разве ты не можешь почувствовать себя плохо? В конце концов, сегодня так жарко, а ты недавно болела. Ты можешь возжелать отдыха и прохлады, возможно, даже купания в пруду с лотосами.
— Ладно, я сделаю так, как велит мне долг царицы, хотя я ненавижу ложь. — Она перестала метаться и рассеянно огляделась. Нофрет вложила ей в руку скипетр. Царица уставилась на него, потом на Нофрет. — Как бы мне хотелось тоже сбежать! Я бы работала на полях у реки, меня окружала бы прохладная зелень, а сверху светило солнце…
— Но ты не можешь, — закончила Нофрет ее мысль, — потому что царица не вправе делать такого. И царь тоже не должен.
— Царь делает то, что положено царю. — Она повторила это, как заученный урок, потом выпрямилась, как ее учили, и отправилась лгать прямо в глаза придворным Двух Царств.
Что именно сказала Анхесенпаатон царю по поводу его выходки, Нофрет не знала. Когда он вернулся, как бывало каждый день, его дочь-жена приняла самое холодное и царственное обличье, сидя на троне рядом с ним и не произнеся ничего, не предписанного придворным ритуалом. В эту ночь она отправилась к нему в спальню, чего не делала уже очень давно, и вышла не позже, чем взошла убывающая луна. Вернувшись, она долго молчала, и на ее лице Нофрет не прочла ничего.
Она уже почти решилась выспросить ее, не думая о последствиях, когда царица заговорила:
— Ты сказала правду. Отец молится Атону по его велению. Он сказал… — Ей было трудно заставить себя произнести эти слова, но в конце концов удалось. — Он сказал, что должен заниматься этим. Потому что Бог больше не хочет говорить не только с ним, но и ни с кем из вельмож. Отец надеется, что Бог захочет говорить с самым ничтожным из людей.
— Очень… Необычно, — заметила Нофрет, — для богов этой страны. Разве они не дают царям все, а цари уже дают остальным то, что пожелают?
— Боги поступают именно так, — согласилась Анхесенпаатон. — Но отец говорит, что Атон, наверное, не такой. — Она бросилась в постель, не заботясь о том, чтобы выглядеть изящной или царственной. Теперь царская дочь была самой собой: уже не ребенком, но еще и не женщиной, длинноногим и глазастым подростком. Под глазами залегли темные тени, в глазах мерцала темнота.
— Нофрет, — сказала она со спокойствием человека, до мозга костей охваченного страхом, — мне кажется, отец больше не думает так, как другие люди. Ни мгновения.
Анхесенпаатон еще никогда не подходила так близко к признанию того, что ее отец безумец. Нофрет, давным-давно жаждавшая услышать нечто, подобное, проговорила:
— Может быть, он начинает выздоравливать. Каждому новому богу нужны последователи, а ему не удалось заполучить на сторону Атона никого. Вельможи следуют за ним лишь потому, что он царь. Если он сумеет завоевать простых людей и отвратить от их богов, тогда за ним пойдет народ, и у его Бога появится сила, чтобы выступать против Амона и остальных.
Анхесенпаатон смотрела на Нофрет со смешанным выражением сожаления и отчаяния.
— Не лги — я так же лгала себе. Ни один царь никогда не поступал так, как мой отец, — ни один, начиная с самого первого. А сейчас он совершил такое, что даже Два Царства могут возмутиться: царь, превративший себя в раба. Сторонники Амона, узнав об этом, получат необходимое им доказательство того, что от него нужно избавиться.
— Он все еще царь, что бы ни делал.
— Нет. Поступая как раб, он стал не лучше раба. А от раба можно избавиться. Его можно убить.
Вот опять: странная страна Египет. Особенно Египет царственный. Нофрет медленно проговорила:
— Верно. Если его врагам нужен предлог — любой предлог сгодится…
Ее госпожа кивнула.
— Я боюсь. Он говорит, что не может скрываться, не может держать это и тайне. Если Атон хочет, чтобы ему поклонялся царь в обличье раба, значит, нужно вести себя только так, и люди устремятся к его имени. Отец не желает слушать, когда я говорю, что он может погибнуть из-за этого. «Атон заберет меня, когда на то будет его воля», — твердит он. Отец в любом случае не передумает.
— А раньше ты никогда не пыталась переубедить его? — Нофрет сразу же пожалела о своих словах: взгляд ее госпожи был полон такой боли, что сердце сжалось от сочувствия. — Я думаю, нам надо попросить о помощи. Тут не такое дело, с которым может справиться один человек, даже если этот человек — царица.
— Нет никого, кому я могла бы довериться, — уныло сказала царица.
— Даже господин Аи, твой дядя? Его отец был апиру, а твой отец ходит к ним. Он может понять.
— Я не могу ему доверять. Даже ему. Он верен царю, но такое…
Ни одна из них даже не упомянула молодого царя или его царицу. Нофрет это даже в голову не приходило. Ни Сменхкара, ни Меритатон не поймут и не поверят — как не верила и ее госпожа, пока не получила доказательства.
— Я должна справиться сама, — сказала царица. — У меня нет выбора.
Нофрет решительно покачала головой.
— Не должна. Возможно, тебе не стоит полагаться даже на своих родственников во дворце, но есть человек — люди, — которые наверняка могут помочь. Или, по крайней мере, прикрыть его, когда он уходит из дворца.
— Никого нет, — повторила царица с мягким упорством, унаследованным от матери — и от отца.
— Есть, целых трое, — возразила Нофрет. — Предсказательница Леа, ее сын и внук. Они тоже тебе родня, хотя ты птица очень высокого полета, а они слишком скромны, чтобы воспользоваться этим родством. Разреши мне уйти, и я поговорю с ними. Агарон может быть в своем роде предводителем. Он, наверное, знает, что здесь можно сделать.
— Ты же все равно пойдешь, хочу я или нет. Зачем же спрашивать моего позволения?
— Потому, что я предпочитаю вести себя честно, когда возможно.
Царица засмеялась — это был смех сквозь слезы, единственный смех, возможный для нее. Но ее слова были рассудительны.