Читать интересную книгу Собачьи годы - Гюнтер Грасс

— Кататься с нами пойдешь?

Мы все пошли кататься с горки и взяли с собой Йенни, в конце концов снег для всех детей выпал. А прошлые дела, когда дождь хлестал и Йенни в канаве мокла, вроде как снегом замело, и уже не один раз. Йенни так радовалась, что Тулла ее позвала — аж страшно становилось. Ее круглая мордашка сияла, тогда как лицо Туллы оставалось непроницаемым. Возможно, Тулла потому только Йенни и позвала, что у той санки новые были. В доме у Покрифке были только старые полозья, да и те ее братья утащили, а со мной она на одни санки садиться не хотела, потому что я ее тискал, не мог не тискать, и из-за этого мы падали. Харраса нам взять не разрешили, он от снега совсем шальной делался — и притом ведь немолодой уже: десять лет кобелю — все равно что человеку семьдесят.

Через Лангфур до самого Иоанновского луга мы тащили наши санки порожняком. Только Тулла иногда разрешала себя прокатить — то мне, то Йенни. Йенни Туллу везла с удовольствием и то и дело предлагала прокатить ее еще. Но Тулла позволяла себя прокатить не тогда, когда ей предлагали, а только когда ей самой нравилось. Катались мы с Цинглеровской горки, с Альбрехтской горки и еще с большого спуска на Иоанновой горе — там была настоящая ледяная дорожка, ее заливали городские власти. Спуск этот считался довольно опасным и я, мальчик скорее боязливый, предпочитал скатываться с пологого склона Ионновского луга, которым у подножья горы дорожка заканчивалась. Часто, если на дорожке было много народа, мы катались в той части леса, что начиналась по правую руку сразу за Йешкентальским проездом и за Верхним Штрисом переходила в Оливский лес. Гора, с которой мы там катались, называлась Гороховой. Санная дорожка веда с ее вершины прямо к задам амзелевской виллы в проезде Стеффенса. Прижавшись животом к саням, мы мчались вниз мимо заснеженных орешников, через низкий дрок, который и зимой издавал какой-то особый, строгий запах.

Амзель часто работал в саду. На нем был красный, как светофор, свитер. Вязаные и тоже красные рейтузы ныряли в резиновые сапоги. Белый шерстяной шарф, пересекавший грудь свитера крест-накрест, держала на спине невероятно крупная английская булавка. Третьим красным пятном в его туалете была вязаная красная шапочка с белым помпоном: нам очень хотелось прыснуть, но было нельзя, иначе бы снег с кустов посыпался. Он колдовал над пятью фигурами, которые были похожи на детей из сиротского приюта. Иногда, когда мы прятались в кустах дрока — заснеженные ветки, черные, высохшие стручки, — мы видели, как в сад к Амзелю приходят сироты из приюта в сопровождении воспитательницы. В серо-голубых спецовках и серо-голубых шапочках с мышиными серыми наушниками, закутанные в черные шерстяные шарфы, они, сирые и замерзшие, позировали Амзелю, покуда он, дав каждому по пакетику конфет, их не отпускал.

Тулла и я знали,

что Амзель тогда выполнял заказ. Главный режиссер городского театра, которому Вальтер Матерн представил своего друга, согласился просмотреть папку работ Эдди Амзеля с эскизами декораций и костюмов. Театральные работы Амзеля режиссеру понравились, и он поручил ему разработку декораций и костюмов для ставившейся в театре пьесы из истории родного края. А поскольку в последнем акте — действие пьесы разыгрывалось во время наполеоновских войн, город был осажден прусскими и русскими войсками — по ходу пьесы дети-сироты должны были выйти к линии фронта и петь перед герцогом Вюртембергским[212], Амзелю пришла в голову чисто амзелевская идея не выпускать на сцену настоящих, посконных сиротских детей, а поставить на подмостки, так сказать, сирот механических, потому что, так он утверждал, нет на свете зрелища более трогательного, чем заводная механическая дрожь — достаточно вспомнить трогательные музыкальные табакерки стародавних времен. И вот — за весьма скромные дары — Амзель приглашал к себе в сад детишек из сиротского приюта. Он заставлял их позировать и одновременно петь. «Господь велик, тебя мы славим» — пели евангелические сироты, а мы, в кустах, хихикали в кулачок и скопом радовались, что у нас-то папы и мамы есть.

Когда Эдди Амзель работал в своем ателье, мы не могли разобрать, что он там сооружает: окна в глубине веранды с птичьими кормушками, вокруг которых не затихала жизнь, отражали только Йешкентальский лес. Другие дети думали, что он там тоже всяких чудных сирот мастерит или невест из ваты и туалетной бумаги, и только мы с Туллой знали: он там строит штурмовиков, которые умеют маршировать и вскидывать руку, потому что у них в животах встроенная механика. Иногда нам даже казалось, что мы ее слышим. Мы и друг у дружки щупали животы, искали в себе механику — у Туллы даже нашлась.

Тулла и я,

мы никогда особенно долго в кустах не сидели. Во-первых, холодно; во-вторых, все время надо сдерживаться, чтобы не прыснуть; а в-третьих, нам хотелось с горки кататься.

Если одна дорожка улетала вниз по Философскому переулку, а другая мчала наши сани прямо к ограде амзелевского сада, то третья выносила напрямик к статуе Гутенберга. На опушке этой дети показывались редко, потому что все они, кроме Туллы, Гутенберга боялись. И я тоже не слишком любил к нему приближаться. Одному Богу известно, каким образом этот памятник очутился в лесу: возможно, его создатели просто не нашли для него в городе подходящего места, или, может, они выбрали Йешкентальский лес, потому что он буковый, а Гутенберг, прежде чем додумался отливать свои буквицы для книгопечатания, сперва вырезал их как раз из бука. Тулла заставляла нас съезжать с Гороховой горы прямо к этому памятнику, потому что ей хотелось нас пугать.

И было чем: посреди белой опушки стоял черный, как сажа, чугунного литья храм. Семь чугунных колонн поддерживали его круглую и выпуклую, как шляпка гриба, рифленую чугунную крышу. От колонны к колонне перекинулись тяжелые, холодные чугунные цепи, удерживаемые в чугунных зубах литыми львиными мордами. Ступени синего гранита, числом пять, обегали памятник по кругу, образуя под ним постамент. А в центре чугунного храма, среди семи колонн, стоял чугунный истукан: окладистая, в завитушках чугунная борода волнами ниспадала на его чугунный фартук первопечатника. В левой руке он держал черную литую книгу, уперев ее в бороду и фартук. Чугунным указательным пальцем чугунной правой руки он тыкал в буквы чугунной книги. Надпись в книге можно было прочесть, взойдя по пяти ступеням до самой чугунной цепи. Но сделать эти несколько шагов никто из нас не отваживался. Одна только Тулла, легкое, как пушинка, исключение, покуда мы поодаль обмирали от страха, вприпрыжку взлетала вверх по ступеням, останавливалась перед храмом крохотной худышкой, поначалу к цепи не притрагиваясь, потом садилась на чугунную гирлянду между двух колонн и раскачивалась сперва что есть мочи, затем потише, соскальзывала с покачивающейся цепи и, уже там, в храме, поплясав вокруг сумрачного Гутенберга, вскарабкивалась ему на левое колено. На колене можно было сидеть, потому что левая чугунная нога гиганта чугунной сандалиевой подошвой попирала верхний край чугунной же мемориальной доски, надпись на которой возвещала: «Здесь стоит Иоганн Гутенберг». Чтобы понять, насколько черен был этот идол в черном, харрасовой масти храме, надо вообразить себе еще и снег, падающий вокруг то крупными, то мелкими хлопьями; чугунную грибовидную крышу храма укрывала пушистая снежная папаха. И пока вокруг мельтешился снег, пока тихо качалась растревоженная Туллой чугунная цепь, пока сама Тулла гарцевала на левом колене чугунного исполина, Туллин белый указательный пальчик — перчаток и варежек она отродясь не носила — ползал по тем же самым литым буквам, в которые тыкал Гутенберг своим чугунным перстом.

Когда Тулла вернулась, — мы стояли не шевелясь, уже заметенные снегом, — она спросила, хотим ли мы узнать, что написано в железной книге. Мы не хотели, мы трясли головами истово и молча. По Туллиным утверждениям надписи в книге ежедневно менялись, так что каждый день можно было прочесть новые, но непременно жуткие слова. На сей раз слова были особенно страшные.

— Так хотите узнать или нет?

Мы не хотели. Потом один из братьев Эшев все-таки захотел. Гансик Матулл и Руди Циглер тоже захотели. Хайни Пиленц и Георг Цим долго не хотели, но потом захотели и они. В конце концов даже Йенни Брунис захотела узнать, что написано сегодня в железной книге Иоганна Гутенберга.

Легкой, пританцовывающей походкой Тулла двигалась вокруг нас, приросших к месту. Лес вокруг памятника Гутенбергу в ужасе расступался, открывая прорехи неба, из которых сыпал и сыпал снег. Туллин голый палец уткнулся в Гансика Матулла:

— Ты! — Губы у Гансика дрогнули. — Нет ты! — Теперь ее палец указывал на меня. Я бы точно разревелся, если бы она тут же не ткнула в маленького Эша, а потом не вцепилась в пушистое пальтишко Йенни: