II
И так я сетуя в свой дом пришел обратно,
Уныние мое всем было непонятно.
При детях и жене сначала я был тих,
И мысли мрачные хотел таить от них;
Но скорбь час от часу меня стесняла боле;
И сердце, наконец, открыл я поневоле.
«О горе, горе нам! Вы, дети, ты, жена! —
Сказала, — ведайте: моя душа полна
Тоской и ужасом; мучительное бремя
Тягчит меня? Идет! уж близко, близко время:
Наш город пламени и ветру обречен;
Он в угли и золу вдруг будет обращен,
И мы погибнем все, коль не успеем вскоре
Обресть убежище; а где? о горе, горе!»
III
Мои домашние в смущение пришли
И здравый ум во мне расстроенным почли.
Но думали, что ночь и на покой целебный
Охолодят во мне болезни жар враждебный.
Я лег, но во всю ночь все плакал и вздыхал
И ни на миг очей тяжелых не смыкал.
Поутру я один сидел, оставя ложе.
они пришли ко мне; на их вопрос я то же,
Что прежде, говорил. Тут ближние мои,
Не доверяя мне, за должное почли
Прибегнуть к строгости. Они с ожесточеньем
Меня на правый путь и бранью и презреньем
Старались обратить. Но я, не внемля им,
Все плакал и вздыхал, унынием тесним.
И наконец они от крика утомились
И от меня, махнув рукою отступились,
Как от безумного, чья речь и дикий плач
Докучны, и кому суровый нужен врач.
IV
Пошел я вновь бродить — уныньем изнывая
И взоры вкруг себя со страхом обращая —
и т. д.
«Пушкин»
Я люблю тебя за жопу и за ум —
то и это сразу всякому бросается в глаза,
выдающимся являясь и большим.
Потому отнюдь я не являюся угрюм,
обнаруживая их поблизости сознанием своим.
Потому-то потому и потому
— — — своему.
А ты думала — еще-то почему?
Вот поэтому, конечно, по всему.
Потому позволь строкой такою
Завершить стихотворение мне сей:
Дай же встретиться жопе с рукою!
Той — твоей, ну а этой — моей.
Такое стихотворение автор этих строк сочинил, посетив редакцию журнала «Пушкин». Вот история этого.
К осени 1997 для автора этих строк необходимость не просто сочинять всякую фигню, а — печатать её где ни попадя, но за деньги была более, чем пренаиназревшей — об этом см. сообщения «Знамя», «Моисеев». Тут Макс Белозор (см.) мне и советует: небезызвестный Гельман собрался журнал издавать, «Пушкин» называется. Понеси им свое — они парни с различными явлениями в голове, может, им твое как раз и подойдет. Они по доллару за строчку платят! Я и понес.
При этом. в общем, я понимал, что они меня к себе не возьмут, и вот почему: а потому что во всех этих ихних изданиях — «ХЖ», а раньше «Декоративное искусство», и еще «Место Печати», и еще бывший отдел культуры газеты «Сегодня», и еще все их каталоги к выставкам, и проч., и проч., и проч. — во всех них основным содержанием является такое как бы подмигивание: «Мы-то — хо-хо! ох, не то что эти, не мы. Мы-то — ну, ты понимаешь, а эти которые не мы — те, сам понимаешь!»
Так что понимал я, что не возьмут они меня к себе, ибо я как раз тот самый, который «не то что мы», и более того — таким как они становиться именно что очень не желаю. В смысле — который подмигивает. Но все-таки жадность взяла свое — доллар за строчку! — за журнальную публицистику! — и я в него пошел. Точнее, сам бы я даже и за доллар за строчку все-таки бы не пошел, но у меня есть птичка Гузель — её я послал. Она большой мастер контактов с общественностью — ей и карты в руки. Она им образцы разных моих сочинений, отобранных по собственному усмотрению, понесла. Это было примерно в конце сентября сего, 1997-года.
2.
Некоторое время спустя, числа около 6-го примерно октября, имело место следующее явление жизни: я выпил водки, мне захотелось развлечений и похождений — поехали в «Пушкин»! — сказал я птичке.
Гузель, которая в этом «Пушкине» уже бывала, меня долго отговаривала:
— Да тебе там сильно не понравится! Ты рассердишься, закатишь скандал, потом будет стыдно.
Но похождений хотелось — а также и добавить — и всё же я настоял. И мы туда поехали, причем у нас не было денег даже на метро, добираться пришлось верхним транспортом, это заняло часа два с половиной, от нашей Сходни до Пушкинской площади, по ужасному холоду и с тремя пересадками — но мы доехали.
И действительно, очень, правда, сильно мне не понравилось там. Что? Все! Все, вплоть до того. какие у них лица, прически, ботинки и компьютеры. Больше всего, конечно, мне не понравилось, что они вернули мне обратно мои бумаги, вежливо сообщив всё что полагается сообщить в таких случаях — что очень замечательно и хорошо, но у них иная специфика, так что —
И, как и предрекала Гузель, будучи изрядно уже пьян, я действительно очень рассердился. Но вняв ее предварительным увещеваниям о том, что потом стыдно будет, скандала устраивать не стал, а только спросил у них взаймы 30 тысяч, а когда не дали, опять же от скандала воздержался, а только спросил тогда взаймы десять, и даже когда и десяти не дали, стерпел и это, и молча пошел домой. Вот я сколько выдающс.
(Опять же хоть и всего пол-бутылки, но все-таки у меня с собой еще было: было чем смягчить ярость обиды. А то — не знаю, чем бы это кончилось. Точно потом было бы стыдно!)
3.
И, конечно, будь я немного глупей и ещё немного личностью типа «совок», точно бы я тут же побежал бы к вопящим, что евреи русским парням ходу не дают, являть собой ещё одно подтверждение этого. Но являясь, всё же достаточно умен и не совок, я этого делать не стал, а только пил, едя назад, из прихваченной из дому крохотной рюмки — для экономии! — имевшийся у меня остаток водки, и кричал, что Гельману ох, это попомню! Ох, Гельману отомщу! Ох, Гельман ещё будет локти кусать, да поздно будет! (Нужно сказать, Гельмана я и в глаза не видел, имея дело с некой Татьяной, чья визитка в заголовке.) И так я скрежетал зубами и сверкал очами, пока Гузель не сказала печально:
— Бедный Гельман!
— Это чем он бедный?!! — возопил я, на что она ответила:
— Ну, как же. Сидит себе у себя в галерее на Остоженке, думает, что кум королю и сват Лужкову, и не подозревает даже, что все про него уже решено, и ему пиздец.
Тут я, конечно, сразу развеселился, допил остаток водки, крича:
— Верно! Пусть пожирует, пока ему «Мене Текел Упарсин», — после чего мирно доехал домой и мирно лег спать.
13 октября 1997, 0:30 ночи.
Тогда же я за это и стихотворение сочинил в честь моей птички, которое в начале.
Распутин, Григорий
Самый прославленный в мире из тюменщиков. И дух его — живет! А. Михайлов, Д.Попов, Е.Панков, В.Гагаринов («Канадец») и др. Все они есть вполне по прямой линии продолжатели его штук, дрюк и ухваток
Ренев, Юрий
Тоже еще тот мычара тюменской жизни.
1984(?) — 1990: университет, факультет РГФ — английский язык. С перерывом на армию — был период в истории СССР в 1985-89 годах, когда Софья Власьевна, как выражались в 1930-е, перед тем как отдать концы от дряхлости, пыталась тряхнуть стариной и полютовать как молодая — затеяла революцию в Афганистане, укрепление дисциплины и облавы на прогульщиков внутри страны в порядке андроповщины, а также тотальный призыв в армию всех подряд на предмет окончательного расцвета патриотизма.
Дружит с Панковым Е. (см.), составляя с ним неразлучную пару.
Внешний вид его вот каков.
Внешний вид его примерно таков, что ему из-за наличия его у него до тридцати лет водку в магазине не продавали, требуя показать паспорт! Внешний вид его все это время есть внешний вид примерно тринадцатилетнего отрока, стройного, такого тоненького, рыжеватого, розовощекого, то и дело краснеющего от смущения — являет он собой, короче говоря, мечту какого-нибудь древнегреческого мыслителя Платона, бывшего, как известно сильным любителем отроков.
1990 и далее: закончив университет, состоит на различной службе, в основном переводчиком. Например, в турецкой строительной компании, строившей в Тюмени гостиницу «Прометей» и еще какие-то сооружения. Кроме того, вот уж лет семь пытается с одним его знакомым американцем основать какой-либо совместный российско-американский бизнес, по причине чего довольно часто бывает в Москве, где останавливается обычно как раз у автора этих строк. А один раз даже побывал у американца в Чикаго.
Переходим к историям.
1.
Однажды некие люди в городе Москве сидели на кухне автора этих строк и хвастались друг другу, кто серьезней болен. У кого была астма, у кого — язва, у кого — алкоголизм и хроническая психопатия. Тогда Ренев сказал:
— А у меня — рак.
Тут все уважительно замолкли.
Оказалось, в начале 1990-х годов у него действительно был обнаружен рак, после чего он приготовился уже умирать. Но его стали лечить, сначала в Тюменской раковке, потом — в Киеве, и — вылечили.