Из окна верхнего этажа донесся голос напевающей себе под нос женщины - длинная песня в стиле фламенко со странными интервалами и мавританскими напевами, часто прерываемая выбиванием подушки или переворачиванием матраса.
Гортанное контральто напомнило Джеку о Мерседес: очень, очень красивой девушке с Менорки, с которой он познакомился в этой самой гостинице еще до своего продвижения по службе. Что с ней? Наверняка ее умыкнул какой-то солдат. Многодетная мать, растолстевшая. Но, как он надеялся, по-прежнему жизнерадостная.
Песня продолжалась, превосходная угасающая каденция, и Джек слушал все более и более внимательно: не так много вещей трогало его столь же глубоко, как музыка. Тем не менее, он не весь обратился в слух, и в длинную паузу, пока подушки запихивали в слишком маленький сундук, его приземленный живот издал такое урчание, что Джек встал и прошел в таверну - широкое, низкое, прохладное и затененное помещение с огромными, встроенными в стены бочками и посыпанным песком полом.
- Долбаный старый придурок, - в тишине спокойно произнес попугай, но без особой убежденности. Джек знавал это место с атмосферой настолько густой от табачного дыма, что было трудно отличить один мундир от другого, и настолько оживленным, что заказы приходилось буквально реветь, как будто кричишь на фор-марс.
Теперь он как будто ходил во сне, до мельчайших деталей отражающем материальное окружение, но лишенном жизни, и дабы разрушить чары, Джек позвал:
- Есть кто дома? Ау.
Ответа не последовало, но Джек был рад увидеть, как из прихожей вышел огромный бульмастиф, оставляя первые следы на недавно посыпанном песком полу. В "Короне" всегда жили прекрасные английские мастифы, и эта собака - молодая пятнистая сука со спиной настолько широкой, что за ней можно было пообедать, должно быть, являлась внучкой тех, что он хорошо знал.
Сука, конечно, никогда его раньше не видела. Она с отстраненной вежливостью понюхала руку, очевидно, не впечатлилась, и ушла в патио. Джек вошел в прихожую - квадратную залу с двумя лестницами и двумя английскими напольными часами, всю залитую ярким солнцем. Он позвал еще раз, и, когда эхо его голоса затихло, услышал отдаленный возглас "Иду" и цокот ног этажом выше.
Он разглядывал часы, сделанные В. Тимминсом из Госпорта и украшенные впечатляющим кораблем последней эпохи, все еще несущим латинский рей на бизани, когда топот достиг правой лестницы, и, глядя наверх, Джек увидел спускающуюся Мерседес, ничуть не изменившуюся: все еще пышногрудая, но не раздавшаяся фигура, ни усов, ни огрубевшей кожи.
- Мерси, дорогая моя, ты ли это, - воскликнул он. - Как я счастлив тебя видеть!
И подойдя к подножию лестницы, встал там с распростертыми объятиями.
Мерседес на секунду сбилась с шага и с криком:
- Безумный капитан! - бросила себя в объятия Джека. Хорошо еще, что он человек крепкий и хорошо приготовился, поскольку Мерседес, хотя и обладала тонкий талией, девушкой была пышной и имела преимущество в высоте. Джек выстоял, несмотря на удар. Мягкий, душистый удар, и, крепко обняв, он поднял Мерседес и посмотрел ей в лицо с большим удовлетворением.
На нем Джек заметил удовольствие, свежесть, веселость - она вся прямо как цветущий персик, и Джек от всего сердца поцеловал её восторженным, откровенно любовным поцелуем, который также страстно вернули. "Корона" уже повидала поцелуи, Джек и Мерседес обменивались ими и раньше, так что крыша сейчас не рухнула, но их череду прервала ужасная суета.
Обе пары часов пробили час дня. Входную дверь и два окна с грохотом захлопнул внезапный порыв ветра, четыре или пять бульмастифов залились лаем, и одновременно прихожая заполнилась людьми, зашедшими с улицы или со двора или спустившимися по другой лестнице: все с сообщениями, вопросами или заказами, которые приходилось выкрикивать сквозь глухое гавкание собак.
Мерседес отпихнула и отшлепала мастифов, управилась с вопросами на английском, испанском и каталонском и между делом велела мальчишке отвести капитана в "Русалку" - особенно комфортабельную маленькую комнату парой лестничных пролетов выше.
И в этой маленькой зале, когда в "Короне" все снова успокоилось, они весьма компанейски сидели вместе, поедая обед за небольшим круглым столом. Блюда подымались с пылу с жару прямо с кухни с помощью встроенного в стену подъемника.
Мерседес ела гораздо меньше Джека, но говорила намного больше, намного-намного больше: ее английский никогда не был идеален: а с годами подзабылся, и теперь ее довольно своеобразные ремарки прерывались булькающим смехом и возгласами:
- Кошачий английский, просто безумный, кухонный кошачий английский.
Тем не менее, Джек прекрасно понял суть: Мерседес вышла замуж за хозяина "Короны" - человека намного старше, ничтожного, худого, жалкого, слабого, неуклюжего и скупого как барсук, сделавшего ей предложение, только чтобы насолить своей семье и сэкономить на её жаловании.
Ни разу муж не сделал ей ни единого подарка. Даже кольцо её было бронзовым и потому не имело ни стоимости, ни обязательств - в отличие от подарка, который когда-то давно преподнес ей Джек, хотя нет, не так давно, и который располагался у ее сердца в это самое мгновение - она надела по случаю новый передник и теперь, расстегивая его, наклонилась над столом, показывая ему бриллиантовый кулон, что Джек купил ей во втором году - один из многих прелестных плодов захвата ценного приза - низко угнездившийся у нее на груди.
И этот муж, эта грязная тварь, уехала на несколько дней в Барселону. Джек, несомненно, может занять свою старую комнату - её заново оклеили обоями и снабдили малиновыми занавесками!
- О, будь я проклят, Мерси, дорогая, - воскликнул он, - я уже капитан, знаешь ли, и не должен спать вне своего корабля.
- Неужели даже нельзя позволить немного сиесты после этого утиного пирога и в такой жаркий день? - спросила Мерси, глядя на него широко распахнутыми невинными глазами.
Лицо Джека, несколько румянее обычного (после ухи, омаров, отбивных из ягнятины, утиного пирога, меноркского сыра и трех бутылок вина), расплылось в счастливой улыбке, настолько широкой, что ярко-голубые глаза превратились в щелочки, и Мерседес поняла, что он собирался сказать что-то забавное. Так бы Джек и сделал, как только бы подобрал нечто среднее между «не спать» и вульгарностью, если бы Стивен не нанес самый несвоевременный в своей жизни визит.
Они услышали его резкий, скрипучий голос на лестнице, и Мерседес успела вскочить и принять позу ожидания у стола, когда ворвался Стивен, воняющий разгоряченным мулом.
- Доброго вам дня, молодая леди, - сказал он на каталонском, а затем без малейшей паузы, - ну, братец, допивай свой кофе. Нельзя терять ни минуты. Мы должны бежать к шлюпке.