Твоим огнем душа согрета
Отвергла мрак земных сует,
И внемлет арфе Филарета
В священном ужасе поэт.
Похоже, этот вариант строфы был первоначальным, и становится понятным, откуда взялась арфа – из спонтанно возникшей аллитерации «арфа Филарета» ; тем не менее Пушкин в окончательном варианте поставил в первой строке слово посильнее – «палима» , а «Филарета» заменил на «серафима» , что почти в той же степени аллитеративно и тоже гораздо ближе к пресловутому «священному ужасу» . Именно эта строка со «священным ужасом» и привлекает наше внимание.
В обоих вариантах концовки в этой строке имеет место двусмысленность : ее можно прочесть как сказанную о неком поэте, от лица которого и написаны эти стихи, и таким образом определяющую фигуру «повествователя», не совпадающего с Пушкиным, – и как обращенную к самому себе – к автору, то есть к Пушкину. При трактовке первого и третьего стихотворений как написанных от лица Пушкина заключительная строка звучит явно иронически (особенно прозрачной становилась ирония в первом варианте с «арфой Филарета»). В этом случае имеет место явное нарушение чувства меры, абсолютно несвойственное Пушкину. Следовательно, поэт – не Пушкин. Но это означает, что Пушкин и в стихах использовал прием передачи роли «повествователя», и тогда этот случай не может быть единственным. Где же другие?
Отвлечемся на минуту от рассматриваемого триптиха и приведем слова Баркова из его интервью «Новым известиям» в 2002 году (А.Барков, В.Козаровецкий, «Кто написал “ЕВГЕНИЯ ОНЕГИНА” »; М., ИД КАЗАРОВ, 2012):
«Из мелких… произведений, сатирически изображающих гражданское кредо Катенина, следует назвать стихотворения, которые всегда были камнем преткновения не только для пушкинистики, но и для охранителей культивируемого имиджа “нашего национального гения”: “ЧЕРНЬ” ( “ПОЭТ И ТОЛПА” ), “ПОЭТУ” ( “Поэт! Не дорожи любовию народной…” ) с исходящим от первого лица откровенным выражением презрения к “толпе”, “черни” ( “Кругом народ непосвященный Ему бессмысленно внимал” , “И толковала чернь тупая” , “Молчи, бессмысленный народ, Поденщик, раб нужды, забот! Несносен мне твой ропот дерзкий, Ты червь земли, не сын небес” , “Подите прочь – какое дело Поэту мирному до вас!” ). Эти стихотворения неизменно трактуются пушкинистикой как выражающие настроения самого Пушкина, в то время как каждое из них – едкая пушкинская пародия на катенинское “Кто от души простой и чистой пел, Тот не искал сих плесков всенародных…” ».
Таким образом, первое и третье стихотворения триптиха следует рассматривать как стихи, написанные от лица некого «обобщенного» поэта, мысли и переживания которого могут частично совпадать с пушкинскими, но не обязательно целиком принадлежать ему.
III
Между тем, как показал Панфилов, осмысление этой пушкинской мистификации с озвучивания стихов и пушкинской записки к Хитрово по поводу «ответа Филарета» только начинается. Ключом к пониманию ее истинного смысла для исследователя послужило письмо П.А.Вяземского А.И.Тургеневу в Париж от 25 апреля 1830 года:
«В “Газете” ты удивишься стихам Пушкина к Филарету: он был задран стихами его преосвященства, который пародировал или, лучше сказать палинодировал , стихи Пушкина о жизни, которые он нашел у общей их приятельницы, Элизы Хитрово».
«В этом сообщении многое кажется странным, – пишет Панфилов. – Но мы сейчас хотим обратить внимание прежде всего на оговорку, которую до сих пор почему-то не замечали исследователи. Стихи Филарета, по утверждению Вяземского, не столько пародируют, сколько палинодируют стихотворение Пушкина. Между двумя этими словами существует диаметральная разница. “Пародируют” – чужие произведения. Палинодия же, “палинодировать” – …означает… отказываться, отрекаться от своих собственных слов, сказанных раньше…
Свидетельство Вяземского, как мы понимаем, бросает совершенно новый свет на “поэтическую переписку” Пушкина и митр. Филарета. Вяземский в почти незавуалированной форме сообщает их с Пушкиным общему знакомому, что оба стихотворения – “Дар…” и его “палинодия” – написаны одним и тем же лицом; и что, следовательно, так называемый “ответ Филарета” в действительности тоже принадлежит Пушкину. Вот почему Пушкин не спешил в дом Хитрово, горевшей желанием ознакомить его с им же написанным стихотворением!..»
Далее исследователь приводит справку из «Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона», которую имеет смысл привести и нам:
«Палинодия – род стихотворения в древности, в котором поэт отрекается от сказанного им в другом стихотворении. Известностью пользовалась палинодия Стесихора, написавшего сначала оскорбительное по адресу Елены стихотворение, за что, по преданию, он был поражен слепотой; отказавшись в своей палинодии от своих слов, он снова получил зрение. В дальнейшем смысле под палинодией понимается всякое отречение».
«Нет сомнений, – пишет далее Панфилов, – что воспитанник Лицея Пушкин знал Стесихора. Изложенный сюжет слепоты и обретения зрения пронизывает его стихотворную “трилогию”. Мотив слепоты, естественно, не звучит открыто в первой ее части – стихотворении “Дар…”, потому что герой его еще не знает о своем “ослеплении”. Этот мотив начинает выходить на поверхность в инсценированном Пушкиным “обращении Филарета”:
Вспомнись мне, забвенный мною,
Просияй сквозь сумрак дум…
И, наконец, мотив явственно звучит в последнем стихотворении “трилогии”. Сначала – очищение духовных очей, пораженных слепотой:
Я лил потоки слез нежданных…
И в завершение развития мотива – обретение способности видеть, как в легенде о Стесихоре:
Твоим огнем душа палима,
Забыла мрак земных сует…
Таким образом, “палинодирование”, о котором говорит Вяземский, не было его личной оценкой истории появления этой поэтической “переписки”, но собственным замыслом ее автора – Пушкина… Появление “ответа митрополита Филарета” предполагалось уже в момент создания первого стихотворения пушкинской “трилогии – “Дара…” Первое стихотворение уже изначально было “репликой” предполагаемого диалога».
«Следуя учительной традиции церковной поэзии», Пушкин в своем стихотворении « Дар…» изображал человека в состоянии упадка духа и «призывал проявить сочувствие к нему тех, кто считает себя находящимся в состоянии духовного благополучия…» Об этом свидетельствуют как названия стихотворений Григория Богослова, которые цитирует в своей работе Панфилов («О малоценности внешнего человека», «Плач о страданиях души своей», «Разговор с миром», «На плоть», «Жизнь человеческая», «Плач Григория о себе самом», «О суетности и неверности жизни»), так и цитируемые из них строки: «Глубина сердца моего опустела; не стало в ней ни мудрого слова, ни мудрой мысли»; «…Теперь в душе моей, которая прежде любила беседовать со всеми добродетельными, погибли все украшения, остались же – внутреннее желание и безнадежная скорбь» – и т.п. «Ответ митрополита» предлагал выход сомнениям «скептических куплетов» первого стихотворения и, как и стихи св. Григория, давал надежду на спасение и утешение в Боге; последняя реплика «триптиха» передает ощущение «поэта» перед откровением свыше.
«Создавая свою трилогию и тщательно конспирируя авторство одного из входящих в нее стихотворений, Пушкин задавал идеальный прообраз столь трагически не складывавшегося “диалога” Церкви и светской культуры, в личной форме диалога первого поэта России и первого ее церковного иерарха. Попытки такого не мистифицированного, а реального диалога будут возникать в последующем течении русской истории, вплоть до знаменитых Религиозно-философских собраний начала XX века».
IV
Панфилов в своем историко-литературном расследовании этой «поэтической переписки» показал, что ее «мотивы, образы и даже выражения мысли заимствованы из группы стихотворений» Григория Богослова и по сути аналогичны его основным размышлениям. В пушкинской «трилогии» внутренний драматический диалог религиозного мыслителя «расщеплен», и вопросы и ответы, которые тот задавал себе и сам на них отвечал, у Пушкина только «распределены по ролям». Нашей же целью было показать не только то, что современная Пушкину религиозно-философская проблематика интересовала поэта и была предметом его серьезных раздумий, но и то, что и в этом случае Пушкин оказался и мыслителем-провидцем, и гениальным мастером мистификации.