Это напоминает эпизод Страстей Христовых: он рад, если бы его миновала чаша сия. И разумеется, Матрешу ужасает прежде всего то, что она, как ей кажется, «Бога убила» [Достоевский 1974в: 16]. Все эти реминисценции указывают на то, что Ставрогин – далеко не бес, каким его принято считать в традиционном литературоведении. Наоборот, наше апофатическое прочтение показывает, что он пытается очистить мир от грехов, приняв их на себя –
imitatio Christi, что, даже приняв ложное направление, все же не становится таким тяжким проступком, как отказ признать свою вину или, что еще хуже,
обвинение других — самое страшное злодеяние в произведениях Достоевского.
В предсмертной записке Ставрогина (процитированной в эпиграфе к этой главе) заключены выстраданная идея Достоевского и ключ к его этике. В ней Ставрогин призывает своих читателей избегать греха клеветы: «Никого не винить, я сам». Эти слова можно истолковать как клише (именно это полагается писать в предсмертной записке, и многие самоубийцы так и поступают) или как последнюю волю человека, готовящегося к смерти. Однако на самом глубинном уровне они обладают силой заповеди. Посредством грамматики – повелительного наклонения, выраженного инфинитивом, – которая у Достоевского служит для выражения самых важных идей, Ставрогин формулирует идею, проходящую красной нитью через все рассмотренные нами произведения Достоевского: «Не клевещи»[145]. Эта заповедь предвосхищает повеление Зосимы во время скандала, разразившегося между членами семьи Карамазовых в его келье: «Простите! Простите все!»[146]
Вопросы о страдающем ребенке, которые поднимает Ставрогин в своей исповеди, как и сомнения относительно отцовских обязанностей, терзавшие Степана Верховенского, ведут в том же направлении: к кратковременному видению семейного счастья и самому счастью Шатова. Поскольку Марья Шатова приносит Шатову спасение в виде ребенка, отцом которого является Николай Ставрогин (кстати, ее привозят к мужу на мерине – бесполом существе, крайне редко встречающемся в русской литературе и составляющем резкий контраст горячему коню, на котором гарцует Лиза Тушина)[147]. Шатов принимает свое семейное счастье как великий дар. Как доказала Фуссо, эта сцена в романе имеет функцию иконы, образа, чье назначение – давать веру и спасение, включающее, разумеется, вечную жизнь — победу над смертью. Читателю прежде всего следует вспомнить, почему Шатова убили: чтобы не позволить ему сказать правду. Какую же правду мог открыть Шатов – правду настолько опасную для Петра Верховенского, что тот решил его убить? Место, где спрятан типографский станок? Но это мелочь. Оттого, что его откопают, лишь сохранится статус-кво – в Скворешниках по-прежнему будут распространяться лживые прокламации. Существование опасной сети бесноватых бунтовщиков, угрожающей основам империи? Но это ложь; на самом деле есть только пестрая компания скучающих и легковерных мещан, и в любом случае Шатов не имел намерения выдать организацию Верховенского[148]. Зачем это ему? Все его мысли заняты чудом его новорожденного ребенка и счастьем возвращения жены. Вряд ли эта правда – нечто настолько низкое и грязное, как закопанный в землю печатный станок. Возможно, дело в том, что Шатову известна истина, способная разрушить власть Петра Верховенского? Ответ на этот вопрос, естественно, трудно выразить словами. Это истина Божественного откровения, чудо рождения ребенка и любовь воссоединившихся вопреки всему родителей этого ребенка, любовь, которая пребудет и после окончания этой земной жизни. Это истина, которая наставит на путь истинный «случайные семьи», так волновавшие Достоевского. Это истина о том, что мир страданий, боли, хаоса, бунта, одержимости бесами и смерти – не более чем иллюзия. Иногда ярко вспыхивает свет откровения, позволяющий прозреть, и перед нами предстает мимолетное видение иного мира в лице посланца из того – реального – мира. Но выбор за нами. Истина, заключенная в этом образе, станет доступна нам только в том случае, если мы готовы считать иллюзией и потому игнорировать данную в ощущениях реальность, окружающую и ослепляющую нас.
Такая интерпретация «Бесов», основанная на противопоставлении нарративных и визуальных методов осмысления мира, может позволить нам примирить два радикально различных критических подхода к прочтению Достоевского – диалогический (бахтинский) и образный (джексоновский), которые исследовала К. Эмерсон в работе «Слово и образ в мирах Достоевского» [Emerson 1995:245–266]. Как пишет Эмерсон, эти два метода имеют один общий ключевой тезис: критический анализ «должен раскрывать связи между формальными особенностями текста и этическим видением мира» [Emerson 1995: 265]. Анализируя таинственную личность Ставрогина, я прихожу к выводу, что смысл (как сказал рассказчик Достоевского, которого заставил замолчать цензор) находится «в средине» – между участниками диалога, между строчками текста, между вымыслом и реальностью, между образом и словом, между временем этого мира и трансцендентным пространством-временем, между автором и читателем, а также между вами и мной, читателями романа, – и проявляется через диалог и образы на всех этих уровнях. Лишь тогда, когда смысл застывает на одном месте или отливается в формулу, правда становится ложью.
Глава восьмая
Матери Карамазовых
При творении человека два влечения сдоброе и злое> противопоставлены друг другу. Творец дал их человеку как двух его слуг, которые, однако, могут выполнять свою службу лишь в подлинном взаимодействии. «Злое влечение» не менее необходимо, чем его напарник, даже еще более необходимо, чем то, ибо без него человек не мог бы иметь жену и детей, построить дом и установить хозяйственные связи: ведь «всякий труд и всякий успех ведут к соперничеству между человеком и его товарищами» (Еккл. 4: 4). Поэтому такое влечение называют «дрожжами в тесте», бродильным материалом, заложенным в душу Богом, закваской, без которой человеческое тесто не поднимется.
Мартин Бубер[149]
В «Братьях Карамазовых» Достоевский дает нам один из величайших портретов отца в мировой литературе. Федор Павлович Карамазов занимает в романе доминирующее положение: он – великая стихийная сила, составляющая его центр, тайна семени из Евангелия от Иоанна, «злое влечение», без которого жизнь невозможна. Этот последний роман Достоевского настолько очевидно является исследованием темы отцовства, что читателя можно извинить, если он забудет, что у братьев Карамазовых были и матери – две, а возможно, даже три. Аделаиды Ивановны, Софьи Ивановны и Лизаветы Смердящей к моменту начала действия давно нет в живых; рассказчик обращает на них некоторое внимание только в кратком введении, а в основном тексте романа воспоминания о них возникают лишь время от времени; наш интерес в принципе привлекают другие предметы[150]. И тем не менее главная катастрофа романа становится результатом тех противоречий, которые они оставили после себя. Первое звено в цепочке событий, которая приведет к убийству Федора Павловича Карамазова, – похищение им своенравной Аделаиды Миусовой