— Асаул запорожского товариства Микитенко до твоей милости!
Князь-кесарь прикрыл глаза ладонью. Разглядывать асаула ему было недосуг. Любопытства к людям в Фёдоре Юрьевиче совсем не осталось. Давно уж никто его ничем удивить не мог. Всяких повидал на своей душеведательной службе. Одного взгляда бывало довольно, чтобы всё враз про человека понять. Этот, например, петушок — самая обычная порода средь военного люда.
Смотреть на него было незачем, а вот послушать следовало. Ну как что важное донесёт? Оказалось, впрямь важное, и весьма.
Волнуясь, но дельно и складно, чистой русской речью, запорожец заговорил про то, о чём доводные людишки, кому положено, уже писывали из Киева, но с чужих слов и недостоверно. Этот же говорил очевидно — никаких в том сомнений.
Дело было большое. Воровское дело, изменническое. Князь-кесарь хрустнул пальцами, более же ничем своего возбуждения не проявил. Сидел всё так же лениво, прикрывая глаза и лоб.
Именно такого поворота он опасался больше всего. Не зря, выходит, тревожился.
Асаул, имя которого у князя за ненужностью вылетело из головы, винил гетмана Ивана Мазепу и запорожского кошевого атамана Костю Гордиенку в сговоре с шведским королём. Будто бы Мазепа обещал Карлу свободный вход в Украину, припас для армии и 30-тысячное войско. Письмо, в котором обо всём том писано, асаул видел собственными глазами на совещании запорожской старшины, где Гордиенко призывал соратников позабыть распри с Киевом ради такого великого дела. Царю-де против Карла не выстоять, особенно коли ещё гетман сзади ударит, и товариству здесь мешкать — только Сечь губить. От шведа за помощь можно будет новые вольности истребовать, хоть бы и полную незалежность — и от Москвы, и от Киева. На что шведскому королю Сечь? Слушала казачья старшина кошевого и приговорила: идти к Карлу с десятью тысячью лыцарей, а москалей брать в сабли. Тогда снялся асаул, измене не потатчик, о три-конь. Мчал день и ночь, двух коней загнал, на третьем доскакал до Москвы, сказать князь-кесарю «слово и дело» государево. Надо было б лучше к царю, в ставку, но по всей литовской стороне Гордиенко с Мазепой застав понаслали — не пробьёшься. Страшную весть принёс асаул. Да только не врёт ли? Фёдор Юрьевич поглядел на него сквозь пальцы. Стол был поставлен со смыслом — чтоб свет из-за спины хозяина падал на того, кто перед ним стоит.
Не врёт, определил князь. Однако сие ещё не означало, что доводчик говорит правду. Бывает, человек свято верит в свои слова, а сам — свистулька в чужих устах. Не очередная ль козня гетмановых врагов?
Может, подвесить молодца на дыбу? Да расспросить со тщанием: сам ли прискакал или присоветовал кто. Доподлинно ли видел гетманову грамотку или только слышал, как её читают? Не имеет ли против кошевого какой обиды или злобы?
На дыбе человеки явственней и правдивей говорят, без вранья.
О Мазепином двоедушии доносили и прежде. Сам украинский генеральный писарь Кочубей недавно государю про то челом бил. Царь, однако, доносу веры не дал, а Кочубей со товарищи, будучи пытан, повинился, что возвёл-де хулу по личной досаде на его ясновельможность.
Пётр Алексеевич верит Мазепе, наградил гетмана орденом Андрея Первозванного, чего и сам князь-кесарь доселе не удостоен. Помнит государь, что без малого двадцать лет назад Мазепа к нему в Троицу первым присягать явился.
Сам-то Фёдор Юрьевич к гетману большого доверия не имел. Недаром того за изворотливость прозвали «махьявелем». Если старый лис решил, что победа будет за Карлом, переметнётся к шведу, не засовестится. Всяк протекторатный владыка мечтает стать полноценным потентатом, вровень с иноземными королями. А Мазепа силён, всю Малороссию, кроме Сечи, в кулаке держит — крепче, чем некогда Богдан Хмельницкий. Недаром говорят казаки: «Отъ Богдана до Ивана не було у нас гетьмана».
Здесь многоумному князю пришла в голову такая мысль: довод на гетмана, раз уж государь так его любит, можно пока придержать, а дать ход лишь делу о Гордиенке. Пётр Алексеевич кошевому не благоволит, стало быть, не осердится. Ну, а дале как сложится. Может, и неприкосновенного Мазепу подцепим…
Асаул умолк, потому что великий муж опустил голову на грудь и всхрапнул. Внезапную дремоту Ромодановский умел изображать отменно. Старый человек, на седьмом десятке. Диво ль, коли сомлеет от усталости? Давно уж обнаружил Фёдор Юрьевич, сколь много пользы можно иметь от старости. Особенно если показываешь себя дряхлей, чем есть на самом деле. Усы у князь-кесаря были совсем седые, остатние волосы на макушке тоже (парик он не терпел и надевал лишь по большим случаям), плечи сгорблены под тяжестью государственной заботы. Однако ни умом, ни мышечной крепостью Ромодановский ещё не оскудел. Недавно, осерчав, стукнул нерадивого конюха кулаком в висок — тот пал замертво.
Подумать нужно было, прикинуть. В одну сторону ошибёшься — державе беда. В другую — самому бы не сгореть.
Запорожец нетерпеливо переминался с ноги на ногу, не ведая, что сейчас решается его судьба. Глаз князя сквозь щёлку меж пальцев шарил по лицу асаула. Пришло время рассмотреть человечка получше.
По речи слышно, что грамотен, и изрядно. Говорит как по-писаному. Черты лица тонкие. Со лба свисает длинный чуб — казачий оседлец. Остальные волосы, однако, давно не бриты, отросли на добрых полвершка. И ещё, необычно для запорожца: борода. На щеке у асаула подсохший рубец, недавний — кто-то самым кончиком сабли чиркнул. На шее сбоку ещё один, наскоро сшитый ниткой (дальнозоркое око Ромодановского разглядело стежки).
— Ты какого роду-племени, Микитенко? — спросил Фёдор Юрьевич, как бы очнувшись от дремоты. Кстати и вспомнил, как гонца зовут. Память у князь-кесаря была обученная, услужливая: что не надо, выкидывала; что запонадобится — выуживала обратно.
— У запорожских товарищей прошлого нет. Забываем. — Светлые брови асаула сторожко содвинулись. — На том крест целуем, когда даём сечевую клятву.
«Ну, подвесить тебя, да веничком горящим по рёбрам пройтись, вспомнишь, — подумал Ромодановский. — Ладно, пока не велено». Он уже решил, что оставит Микитенку под рукой. Если что — никогда будет не поздно в стружку взять.
Раз так, следовало явить рабу Божьему милостивый лик, что князь и сделал. Убрал со лба руки, чтоб было видно глубокие морщины, бороздившие государственное чело.
— Российской отчизне послужить желаешь? — спросил звучным голосом, как следовало при разговоре с петушками.
Тот, конечно, плечи расправил, руку положил на рукоять сабли.
— Только ей и служу!
Кликнул Фёдор Юрьевич секретаря.