Иногда Провидение нам помогает: вскоре Энди Браун вызвался опубликовать книгу моих стихов. Меня окрылила возможность опубликоваться в “Готэм бук март”[118]. Энди Браун давно позволял мне слоняться по легендарному книжному магазину на Даймонд-роу, разрешал оставлять на прилавке мои флаеры и самиздатские листки с моими стихами. Теперь же, когда забрезжила возможность войти в ряд “авторов “Готэма”, я втайне светилась от гордости, когда видела вывеску магазина с девизом: “Здесь рыбачат мудрецы”.
Я вытащила из-под кровати свой “Гермес-2000” (ремингтон приказал долго жить). Сэнди Перлмен напомнил мне, что крылатый вестник Гермес – покровитель пастухов и воров, и теперь я надеялась, что боги ниспошлют мне какие-нибудь слова: надо же как-то убивать время. Я впервые почти за семь лет бросила постоянную работу. Квартплату вносил Аллен, карманные деньги я зарабатывала в “Стрэнде”. Сэм с Робертом каждый день водили меня обедать, а вечером я готовила кускус на своей очаровательной кухоньке. Итак, я ни в чем не нуждалась.
Роберт тем временем продумывал свою первую персональную выставку полароидных снимков. Мне доставили на дом приглашение: кремовый конверт от “Тиффани”, а внутри – автопортрет, отраженная в зеркале голая поясница Роберта и чуть выше промежности – рука с фототаппаратом “Ленд-360”. Его запястья я узнала с первого взгляда – по вспухшим венам. Причинное место на приглашении Роберт заклеил белым бумажным кружочком, в нижнем правом углу поставил штамп со своим именем. Роберт считал, что выставка начинается с пригласительного билета, и всегда превращал приглашения в соблазнительные подарки.
Вернисаж в галерее “Лайт” устроили 6 января, в день рождения Жанны д’Арк. Роберт подарил мне серебряный образок с ее изображением в короне из геральдических лилий – символа французских королей. Народу пришло немало: идеальный нью-йоркский коктейль из фетишистов в кожаных штанах, трансвеститов, светских львов и львиц, детей рок-н-ролла и коллекционеров. Настроение у собравшихся было приподнятое – но, пожалуй, с тайной примесью зависти. На дерзкой и изящной выставке Роберта классические мотивы смешивались с сексуальными, изображения цветов – с портретами, и все было одинаково значимо. Натюрморт с эрекционными кольцами – картинка четкая, никакой стыдливой размытости – соседствовал с букетом цветов. Для Роберта все это было едино.
* * *
Вновь и вновь звучал “Trouble Man” Марвина Гэя: я пыталась написать об Артюре Рембо. Его портрет – в глазах вызов, ну прямо Дилан – я приклеила скотчем над письменным столом, но за стол, по своему обыкновению, не уселась. Растянулась на полу и стала сочинять. Это были отрывочные фрагменты, не то стихи, не то начало пьесы: воображаемого диалога между мной и Полем Верленом, словесной битвы за любовь неприступного Артюра.
Как-то днем я задремала на полу среди стопок книг и бумаг и вновь оказалась в знакомом апокалиптическом мире, который снился мне вновь и вновь. Танки, задрапированные блестящей тканью и увешанные верблюжьими колокольчиками. Мусульманские и христианские ангелы хватали друг друга за горло, и их выдернутые перья падали на ползучие дюны. Я прорывалась сквозь дебри отчаяния, хаос революции, и вдруг наткнулась на кожаный портфель, пустивший корни посреди вероломно засохших деревьев. А в этом полусгнившем портфеле – утраченные великие произведения Артюра Рембо, написанные его собственной рукой.
Я без труда вообразила, как он прогуливается в банановых рощах, размышляя на языке науки. В Хараре, этом аде земном, он управлял кофейными плантациями, уезжал на лошади в горы, на высокое Абиссинское плато. Глухой ночью лежал под идеальным лунным кругом – сверкающим глазом, который видел его, охранял его сон.
Я проснулась, и меня осенило. Поеду в Эфиопию и найду этот портфель, больше похожий на знамение, чем на сон. И вернусь с содержимым портфеля, которое сохранила абиссинская пыль, и подарю эти произведения всему миру. Со своей мечтой я обращалась к издателям, в журналы о путешествиях, в литературные фонды. Но обнаружила: в 1973 году воображаемый тайный архив Рембо – далеко не самая модная тема. И все-таки не бросала свою затею – наоборот, казалось, что она во мне разрослась, я всерьез поверила, что мне суждено отыскать этот портфель. Однажды мне приснилось ладанное дерево на холме – дерево, не отбрасывающее тени, – и я смекнула: вот где он закопан.
Я попросила Сэма спонсировать мою поездку в Эфиопию. Сэм был человек авантюрный, мне симпатизировал, а идея его заинтриговала. Но Роберт перепугался. Сумел убедить Сэма, что я заблужусь, что меня похитят, что меня сожрут живьем дикие гиены. В тот момент мы сидели в кафе на Кристофер-стрит, и когда наш смех смешался с паром над эспрессо, я мысленно распрощалась с кофейными плантациями Харара, смирилась с тем, что до конца столетия мой клад не потревожат.
Из “Стрэнда” я твердо решила уйти: стало невмоготу сидеть в подвале и распаковывать пачки с неликвидными книгами, скупленными у оптовиков. Тони Инграссия, у которого я играла в “Острове”, пригласил меня в постановку своей одноактной пьесы “Идентичность”. Роль я прочитала, но ничегошеньки не поняла. Это был диалог между мной и другой девушкой. После нескольких вялых репетиций Тони попросил, чтобы я была с партнершей понежнее.
– Ты слишком деревянная, слишком отстраненная! – воскликнул он в сердцах.
“Понежнее так понежнее”, – рассудила я и попыталась быть ласковой с ней, как со своей сестрой Линдой. Но Тони раздраженно всплеснул руками:
– У этих девушек любовь. Ты должна это показать.
Я опешила. В тексте роли ничто не намекало на характер отношений.
– Да ты просто притворись, что перед тобой какая-нибудь твоя зазноба.
Последовала бурная перепалка между мной и Тони. Под конец он недоверчиво расхохотался:
– Ты не ширяешься, ты не лесбиянка. Из чего у тебя вообще жизнь состоит?
Я усердно, как умела, щупала партнершу, но мысленно сказала себе: в театре я играю в последний раз. Не создана я быть актрисой.
Роберт убедил Сэма выкупить меня из рабства в “Стрэнде” – нанять для составления каталога его огромной коллекции книг и качин[119], которую он собирался пожертвовать какому-то университету. В тот момент я и не осознавала, что навсегда распрощалась с работой в обывательском понимании этого слова. После ухода из “Стрэнда” я больше никогда в жизни не работала “от звонка до звонка”. Сама себе устанавливаю график и зарплату.
После провала в “Идентичности”, не сумев вжиться в образ лесбиянки, я решила: если когда-нибудь и выйду снова на сцену, то не в чужой личине. Договорилась с Джейн Фридмен, и она стала находить мне ангажементы – выступления в барах с чтением стихов.