Ревашоль, семьдесят пять лет назад, за два года до революций рубежа веков.
Издалека, из зрительного зала филармонии, за кулисы доносятся аплодисменты. Для премьеры они довольно скудны; второго вызова на бис нет. Первый устроили клакеры. Секция струнных уже переодевается из вечерних платьев в обычную одежду на серебристых диванчиках с выгнутыми подлокотниками. За окном темнеет вечернее январское небо. У окна стоит граф Эмиль де Перуз-Митреси — в черном рединготе, с растрепавшимися напомаженными кудрями и с додекаэдром в руке.
Эмиль — противоречивая натура. Он аристократ, граф де Перуз, граф де Митреси — но ненависть к буржуазии, узурпировавшей верхушку классовой лестницы, делает его сторонником пролетариата и, как следствие, революции. От праздной жизни Эмиль возомнил себя еще и композитором. Он болезненно честолюбив и при этом полон решимости покорить мир своей додекафонической музыкой. Метод графа основан на ослепительно прогрессивной геометрически-символической системе гармоний, которая не имеет ничего общего с музыкой остального цивилизованного мира. Для человеческого уха она звучит как невыносимый скрежет. Традиционную тональную гармонию Эмиль считает ограниченной, как плодный пузырь. Отупляющим лопотанием. Музыкой амеб. Он дирижирует своими произведениями сам — никто другой не умеет и не хочет этого делать, — используя вместо обычной палочки картонный додекаэдр. Щеки графа пылают от волнения, додекаэдр дрожит в его руке.
— Выйти еще раз? — выкрикивает он. — Я пойду!
Он проносится через комнату, словно подгоняемый лихорадкой. Директор оркестра деликатно останавливает графа в дверях:
— Не знаю, мне кажется, не стоит…
— Но почему? — недоумевает граф. На губах у него появляется кривая улыбка. — Меня же зовут! Это было грандиозно!
— Грандиозно… — чешет затылок директор. — Ну, предположим, но вы ведь уже выходили… Будет не слишком тактичным испытывать вежливость публики.
В зале становится тихо. За окном шумит ветер.
— Я не считаю, что всё так уж плохо. — Полноватый коллега кладет руку композитору на плечо. — Идея была хороша. Исполнение не мешало бы доработать. Но знаете — всё и так сложилось довольно удачно. Что, если это не повторится? В следующий раз вы доведете всё до совершенства, и вот тогда!.. — Этот человек пишет в основном концерты для флейты с оркестром и пьесы для флейты соло.
— Ну да… следующий. — Директор снова чешет в затылке. Граф слышит, как он шепчет критику: «Пожалуй, будет лучше, если вы не станете об этом писать. Перуз-Митреси много лет были щедры к нашему заведению…»
По раскрасневшемуся лицу графа пробегает болезненная дрожь. Увядающая улыбка еще держится на его губах. Никем не замеченный, он проходит мимо хлопочущих женщин обратно к окну. Он всё еще слышит заискивающий шепоток директора и голос критика. «Слишком непонятно… никогда не будет популярной, это жутко слышать». За стеклом, на фоне темно-синего вечернего неба, качаются ветви деревьев.
«Жутко слышать…» — шепчет граф. На подоконнике стоит метроном. Граф запускает его — в темпе grave, самом медленном из возможных. — «Не будет популярной…»
— Но послушайте! — возражает концертмейстер. — Мне кажется, у графа уникальный музыкальный язык!
Пышная дама смотрит на графа:
— Я искренне надеюсь, что будет и следующий раз. Но все-таки — лучше, если это будет что-то более понятное.
Раздается смех. По гримуборной проносится вздох облегчения.
«Сложилось довольно удачно…» — бормочет граф. Он медленно оборачивается и исподлобья смотрит на людей в комнате сквозь упавшие на глаза кудри.
— То есть, я один считаю это грандиозным, так?
«Так», — отвечает метроном; за спиной у графа раскачиваются ветки.
— А по-моему, довольно оригинально, — говорит концертмейстер. — И да, некоторые моменты и впрямь были удачными.
— Моменты… удачными… — произносит граф.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
«Так», — говорит метроном.
Граф подбрасывает додекаэдр в руке.
— И… какие моменты вам понравились больше всего?
— Ну, начало второй части было красивым… — Дама ковыряет футляр своей скрипки. — И…
«Так».
«Так».
«Так».
— Asimuth! — тишину нарушает хлопок в ладоши.
«Так».
— Boreas! Sector! — Сверкая глазами, в комнату врывается крошечный человечек. Он хлопает в ладоши с каждым тактом, и с каждым шагом произносит одно слово.
— Nadir! — заканчивает человечек и склоняется перед графом. — Каждая часть, все до единой — абсолютное математическое совершенство. Следующее исполнение его только испортит. Лучше исчезнуть прямо сейчас: к этому уже нечего прибавить.
Человек сжимает крохотные руки в кулаки; на локтях его бархатного костюма — заплатки.
— Я возвращаюсь в Граад. — поворачивается он к остальным. — Через два года в Мирове начнется революция, которая охватит весь мир, как пожар. Ее поражение определит всё последующее столетие. Сумерки человеческого разума, каждый следующий год которых темней предыдущего. — Человечек блуждает по комнате, как шаровая молния: кажется, что он вот-вот на кого-нибудь кинется. — Эта музыка доносится из его конца, сквозь полярную ночь. Она играет со звуковых носителей будущего. С магнитов! Но настоящий ее источник не там. Вы будете знаменитым, месье Митреси, ваша музыка дойдет до нас с правильной стороны, из-за предела, где вся материя превращается в память. Так звучит белый свет, сияющий в каждой тьме, свет, отменяющий все откровения. — Он поднимается на цыпочки перед критиком и говорит ему прямо в лицо: — Все откровения — все, говорю вам, — обратятся в ничто!
«Так».
Человечек оборачивается через плечо, как сова. Его взгляд шарит по комнате в поисках громоотвода и натыкается на графа. Композитор улыбается от уха до уха.
— Значит, я все-таки стану знаменитым? — спрашивает граф, задыхаясь от волнения. — Вы правда думаете, что так будет?
— Я в этом уверен. Ибо по ту сторону света…
— Ион! — прерывает его детский голос. — Ион, когда мы уже пойдем… — В дверях появляется маленький мальчик в нарядном костюме.
— Прошу меня извинить, — человечек жмет графу руку. — Для меня огромная честь познакомиться с человеком, чей разум принимает звуки столь яркие, что в их свете видна природа мира как совокупности памяти!
— Погодите! — смущается композитор. Он достает из внутреннего кармана редингота простой карандаш и ставит подпись на додекаэдре. Он долго тренировался это делать. — Кому его подписать?
— Иону Родионову, — улыбается человечек. Он взволнован.
— А вы, случайно, никуда не пишете?
— О, нет, я не критик, — человечек берет многогранник в руки: от восторга он даже прослезился. — Я учитель математики.
— Конечно! — надувшись, фыркает критик у дверей.
Но учитель проходит мимо, не слыша его. Он берет за руку маленького ученика, ждущего за дверью.
— Пойдем, Амброзиус! — говорит он. — Правда, красивый многогранник?
Месяц спустя, в восьмистах километрах от Ревашоля, в Великом Синем, на самом краю архипелага.
Ветер злобно треплет парус яхты. Ткань хлопает, ветер оглушительно воет. Сейчас конец февраля, madrugada – последний темно-синий час перед восходом солнца. Океан серебрится под темным небом, одинокая яхта лавирует между льдин. Ледяная глыба проплывает за перилами, дымясь в темноте. На палубе стоит граф Эмиль де Перуз-Митреси. На нём тот же черный редингот, нестираный и потертый. Его волосы развеваются на ветру, красные от холода руки застыли на штурвале.
— Провались, Ревашоль! Чтоб ты сгорел! — кричит он ветру. — Я знаю, что это грандиозно, мир знает, что это грандиозно! А вы кто такие?
Яхта налетает на льдину. Лед оглушительно скрежещет по деревянному борту. Граф зубами вытаскивает пробку из бутылки со спиртом.