Читать интересную книгу Все новые сказки - Нил Гейман

Ивонн входит, держа поднос с бульоном и крекерами. Я уже вижу, что она принесла соленые вместо «Криспс», и почти готова отменить всю операцию. Пусть она все узнает про Артура без посторонней помощи. Но я делаю глубокий вдох и напоминаю себе о том, что все-таки она моя сестра. Да и в любом случае она уже заметила коробку на полу посреди комнаты.

Она ставит поднос и указывает на коробку. «Что это?» — спрашивает, хотя там все написано, и она видела ее уже раз сто. Нет, правда, она кого угодно вывведет из себя. Артур и не подозревает, во что вляпался.

Но я улыбаюсь и стараюсь сделать голос столь же приторным, как глазурь на этом пошлом свадебном торте, который она, разумеется, заказала на субботу.

— Это свадебный подарок, — говорю. — Я знаю, что тебе всегда хотелось их получить.

У нее на лице появляется выражение, которое я всегда ненавидела, эта робкая, пугливая радость, как у собаки, которая ест мясо с руки, зная, что ее могут ударить.

— Арлетт, это правда?! — восклицает она. Голос — будто вот-вот расплачется, и я с трудом сдерживаюсь, чтобы ее не ущипнуть.

— Ну, полагаю, теперь мой черед приходить к вам в гости на Рождество. Так что все логично.

— О, Арлетт! — Она плачет и пылко заключает меня в объятия, чуть не опрокинув мой бульон. — Ты поэтому заставила меня прийти сегодня, да? О лучшей сестре и мечтать нельзя!

— Ты всегда видела меня насквозь, — говорю я, надкусывая крекер.

Я наблюдаю, как она берет коробку и несет ее вниз, к машине, бормоча всякую чепуху. Я думаю о фотографии Артура, спрятанной на дне, о его лживом лице, обернутом вокруг сломанного ангела. Все раскроется на Рождество, если зрение ее не подведет. Но если что-то произойдет раньше, меня трудно будет в чем-либо упрекнуть. Я сделала все, что могла.

И если, не дай бог, что-то случится раньше, я готова взять ситуацию в свои руки. Не сомневаюсь, что с некоторой помощью из Артура выйдет именно такой муж, какого я заслуживаю.

Кэт Ховард

Моя жизнь в литературе

Перевод Светланы Силаковой[77]

Он опять поместил меня в рассказ.

Я ему сказала: «Больше так не делай!» — мы ведь расстались. Кстати, из-за этого и расстались, хотя были и другие причины. Поймите меня правильно: быть музой писателя не так уж плохо, но если становишься музой в самом буквальном смысле…

Когда это случилось в первый раз, я была польщена. Тем более что реальная жизнь меня не баловала, понимаете? Глупо было бы по ней скучать. И вдруг какая-то сила перебросила меня в другую жизнь — в мир, сочиненный специально для меня, в мир, где я была для него светом в окошке, недостижимой мечтой. Здорово, правда?

В реальность я вернулась, когда он закончил рассказ. Я немедленно затащила его в постель и оттрахала до изнеможения. Между прочим, до этого момента между нами ничего не было. И он сказал: «Это был лучший секс в моей жизни!»

Я спросила, проваливался ли кто-нибудь в другие его рассказы раньше.

— Да вроде нет, насколько мне известно. Естественно, я списываю персонажей со своих знакомых, бывает. Понемножку отщипываю от их жизни и биографии. У кого-то жест, у кого-то — любимое словечко, или необычный оттенок глаз, или походку. Все мы, писатели, подворовываем по мелочам.

— Но ко мне ты применил какой-то новый метод? Как тебе это удалось?

— Наверное, разгадка в том, что я в тебя влюбился. Только о тебе и думал. И когда описывал Мару, ты не выходила у меня из головы. Ни на секунду.

Я провалилась в рассказ не с самого начала и понятия не имела, что происходило в той его части, где не было Мары. Готовый рассказ вызвал у меня странные чувства — то дежавю, то глубокое изумление.

Потом, вдохновившись моей сексуальностью в реальном мире (хочется верить, что именно поэтому), он поместил меня в эротическую новеллу. Правда, его героиня Эли была намного более гибкой, чем я, — и в физическом смысле, и в плане сексуальной ориентации.

Новелла мне страшно понравилась, но как-то ночью я попробовала проделать в постели то, что Эли находила занятным, а он, увы, счел непристойным извращением. Отныне если он и вписывал меня в сцены секса, то исключительно орального.

Ох уж эти мужчины! Даже талантливые писатели подвержены шаблонным предрассудкам!

А точнее, талантливые писатели подвержены шаблонным предрассудкам еще больше, чем все остальные.

Когда он в следующий раз поместил меня в свою книгу, я потеряла работу. Понимаете, он вздумал написать роман, и когда описывал Нору, я буквально пропадала из моей собственной жизни, едва он брался за перо. Исчезала на несколько дней подряд, а если дело у него спорилось, даже на несколько недель.

Он говорил, что не знает, что со мной происходит в эти промежутки. Заглядывал ко мне домой — проверить, все ли в порядке, полить цветы. Если не забывал, конечно. Если не погружался в работу так глубоко, что переставал замечать что-либо вокруг.

В эти периоды я не выхожу у него из головы, уверял он. Мол, все его мысли — обо мне. Можно подумать, это меня утешало.

Процесс ускорился. Едва он приступал к работе, я проваливалась в рассказ и застревала там, пока он не ставил точку.

Чем больше времени я проводила в его произведениях, тем реже бывала в реальном мире. Стала забывать, каково жить взаправду, каково быть человеком из плоти и крови. Забывать, какая я на самом деле.

Когда он трудился плодотворно, меня окутывало уютное теплое ощущение: кто-то знает, что со мной происходит, кто-то все за меня решает, а если я иду по проволоке, подстилает мне соломки. Окружающий мир был словно соткан из тюля: все размытое, ажурное, в розовой дымке.

Я могла пускаться в авантюры, не беспокоясь о последствиях. Как-никак, он всегда думает и заботится обо мне.

Но однажды… Внезапно ударил мороз, и все вокруг оледенело. Я обнаружила себя в холодном белом зале, среди статуй людей, с которыми только что беседовала.

Я кидалась то к одному собеседнику, то к другому, пыталась разговорить их — без толку. Обошла зал еще раз в поисках выхода — тоже без толку. Белые стены, пол, потолок — ни дверей, ни окон, ни щелочки. Хотя зал был просторный, я боками ощутила давление стен.

Я шарахнулась в центр, присела на пол по-турецки. Стала ждать. Знаете ли вы, каково это, когда в голове пусто? Когда между предыдущей и следующей мыслью зияет пропасть, когда вместо идей — только бессмысленный шум, когда ничего не приходит на ум? Припоминаете такое по собственному опыту?

А теперь вообразите, что эта внутренняя опустошенность затягивается на целую вечность. Избавиться от нее невозможно, потому что ты не знаешь — не то, чтобы не помнишь, но не знаешь — о чем думала до того, как голова опустела. Тебе непонятно, как расшевелить мозги снова. Сплошная пустота. Тишина. Белизна.

Времени тоже не существует. Как узнать, сколько ты уже высидела в этом бескрайнем, вызывающем клаустрофобию белом зале? А ты сидишь и сохнешь, все больше съеживаешься.

Я так и не смогла вычислить, как долго там прождала. Но внезапно оказалась в какой-то незнакомой комнате — вернулась в реальность. И увидела его.

Вокруг его глаз появились морщинки, в волосах проступила седина. Творческий кризис, разъяснил он мне. Он насильно принуждал себя работать, браться за другие замыслы, но ничего не помогало. Наконец, вот только сегодня утром, он окончательно поставил крест на романе. Решил, что ничего уже не исправишь.

Я спросила, пытался ли он вернуть меня в реальность, когда зашел в тупик.

Нет. Как-то не сообразил этим заняться. Руки не дошли.

Тогда-то я с ним и порвала.

Я обнаружила, что за время моего отсутствия он снискал признание. Литературные критики осыпали его похвалами. Превозносили за глубокие и реалистичные женские образы.

В одном интервью он сказал, что Мара — его единственная возлюбленная, заплутавшая в джунглях жизни. Журналистка сочла, что это очень романтично.

А я сочла, что журналистка — идиотка. Пусть сама попробует потеряться и посмотрит, много ли в том романтики.

Некоторые черты характера так ко мне и не вернулись. Или скрылись под напластованиями: я же была для него разными женщинами! Конечно, все эти женщины были мной, но не реальной, а той, какой он меня навоображал: гипертрофировал, искажал, перевирал.

Я включала радио погромче и не сразу вспоминала, что мне-то цыганский панк не нравится — это музыкальные вкусы Эли. Однажды я на две недели забросила свою любимую булочную — возомнила, будто у меня аллергия на злаки, как у Фионы.

Три месяца я не сомневалась, что мое имя — Мара.

Иногда я жила вполне обычной жизнью. Но все равно чувствовала, что он выдирает из меня какие-то мелкие детали для своих произведений. Я лишалась то любимых духов, то воспоминаний о временах, когда мое сердце впервые разбилось от несчастной любви. Частички моего «я» бесследно пропадали — точно их затягивало болото. Иногда возвращались — когда он ставил точку в рассказе. Но чаще нет.