не смогу узнать, смогло бы у нас что-то получиться. Могли бы мы испытывать такие ощущения каждый раз, когда касались друг друга.
Теперь все это лишь мечты, потому что я стою на платформе и жду свой поезд.
И как только я сяду в поезд, никогда больше не вернусь.
— Нет, — говорю я, заставляя слова обретать форму. — Нет, я не могу!
Но не слышу в ответ ничего, кроме собственного голоса, эхом отражающегося от стен кафельного туннеля.
Запускаю руки в волосы и тяну, борясь за следующий вдох. Мне не страшно, я просто не готов. Не сейчас, когда так много незаконченных дел и понятия не имею, в порядке ли Шэйн.
Остановил ли я пулю? Задержал ее, или она прошла навылет и попала в нее тоже?
Мысль вынуждает меня прижать кулаки к закрытым глазам, но не останавливает поток видения, вспыхнувший во тьме. Я вижу все снова и снова: красное пятно, расползающееся по голубой рубашке Шэйн, ее широко распахнутые глаза и то, как она падает на стул, к которому была привязана.
Я вижу это снова и снова, вижу, как умирает Шэйн, и понимаю, что облажался, когда скрежещущий машинный голос объявляет по громкоговорителю.
— Прибывает поезд.
Я поднимаю взгляд на монитор, отчаянно стараясь дышать. Но вместо времени прибытия поезда, обозначенного ярко-красными цифрами, экран заполняется черно-белым изображением. На нем мужчина — я — лежащий на полу, в крови, а Шэйн держит меня за руку и плачет так, словно ее сердце разбито. Как будто все разрушено, потому что я ушел, а она осталась одна.
Она там одна, а я здесь. Поезд прибывает. И все неправильно. Чертовски неправильно.
Пол дрожит у меня под ногами, воздух дрожит, сигнализируя о приближении поезда.
Ближе…
Но еще не время, и это не закончится, пока я не войду в раздвижные двери. Цепляясь за эту мысль и всеобъемлющую потребность в Шэйн, я поворачиваюсь и бегу к лестнице.
На лестничной клетке темнее, чем мне запомнилось, и я бегу вверх, несмотря на ощущение покалывания в моих бедрах. Чувствую взгляды, наблюдающие за мной. Глаза наблюдают за мной с перил, с пола, из темных закутков, освещаемых лампами, активируемыми движением. Никого не волнует мужчина, который сопротивляется гравитации и холоду, странному ощущению удушья, давящему на плечи, когда он пытается вернуться назад туда, откуда пришел. Вернуться по тому пути, откуда обычно нет выхода, мимо незаинтересованных взглядов существ, застрявших между этим местом и тем, что еще существует.
В густом, спертом воздухе лестничной клетки, который не сдерживает пробирающий до костей холод, знаю, что никого здесь не волнует, поднимусь я, сяду на поезд, спрячусь в темном углу или решу остаться на некоторое время.
В огромном масштабе этого времени я ничто. Песчинка… Но все не так печально.
В некотором смысле это означает, что всегда есть второй шанс. Третий. Десятый и одиннадцатый. Даже сотый. Я — энергия, сырая и вечная, на пути к перерождению.
И это нормально.
Это нормально — сесть и отдохнуть, занять место в поезде и позволить другим поработать.
По мере того, как я поднимаюсь, границы моего подсознания размываются, ускользая и становясь нечеткими. Но я крепко держусь за Шэйн, нуждаясь в том, чтобы увидеть ее, коснуться, сказать ей всё то, что не сказал, когда был шанс, потому что был дураком.
Всегда может быть другой шанс, но я не хочу ждать, когда мы переродимся и снова встретимся. Сейчас я нуждаюсь в ней, а она во мне. Нам мало проведенного вместе времени, очень мало.
И я продолжаю бежать к свету на верху лестницы несмотря на то, что ветер дует в лицо, поднимая пыль, летящую мне в глаза, отчего они распухают и слезятся, а легкие болезненно сдавливает.
Последние несколько шагов я пробегаю вслепую.
Слепой, едва переставляющий ноги по полу, я продолжаю идти, пробиваясь сквозь пыль, тьму и холод, зная, что с другой стороны меня подхватит Шэйн, как только я выйду.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Джейк
Напряженный краткий момент, затем тишина перед тем, как вдох превращается в выдох.
А затем боль.
Такая сильная боль.
Боль сменяется новой, когда невидимые руки поднимают меня, и на лицо надевают маску.
Но боль — это хорошо. Боль — это прекрасно, потому что лицо Шэйн нависает надо мной, а ее рука держит мою. Она здесь, рядом со мной в машине скорой помощи, говорит мне, чтобы я держался, что я справлюсь, что я смогу, потому что сильный, и она меня любит.
Она меня любит.
Говорит, что любит, пока мы едем в больницу, ждет, когда закончится операция, которую я едва помню. И в последующие дни, когда меня лихорадит, и я чувствую, как призрачные руки утягивают меня в другое место, она рядом. Шэйн тянется к моим стопам и почесывает места, до которых я не могу дотянуться, теребя своими острыми ногтями подол больничного халата. Шэйн говорит, что я в нем выгляжу сексуально, и она не может дождаться, когда увидит меня, разгуливающего в этом одеянии без нижнего белья.
Она смеется над шуткой, и я смеюсь вместе с ней, хотя это больно. Очень. Особенно сначала.
Я смеюсь и обсуждаю планы на будущее. Не поворачиваю голову и не даю подпитку призракам. Все мое внимание обращено на Шэйн, подпитываясь чудом от того, что жив и влюблен в нее. Я едва обращаю внимание на новость о том, что Кери призналась в симуляции избиения, преследовании, похищении и угрозах в адрес Шэйн, а также во множестве других преступлений против закона. Я рад, что она теперь надолго за решеткой, а люди, которых я люблю, в безопасности.
Я от всего сердца благодарен спасателям, которые боролись за мою жизнь, уверяю тренера, что вернусь на лед к следующему сезону и знакомлю Шэйн с моей мамой и братьями, пробуя ужасный пуддинг и кофе в больничной столовой. Она им понравилась — Шэйн очень милая, и я докажу это любому, кто думает иначе — конечно и ей они понравились.
Мы обещаем снова встретиться на День Благодарения у меня дома, потому что я пока не могу путешествовать. После этого мы с Шэйн засыпаем у меня на больничной койке, свернувшись калачиком. Медсестры закрывают на это глаза, потому что я достаточно поправился, чтобы готовиться к выписке, и мы безумно любим друг друга, поэтому спорить с кем-то из нас бесполезно.
Шэйн тянет до того дня, когда меня выписывают. Мы выходим навстречу яркому,