— Хитра голь на выдумки, Черевин?
— Хитра, ваше величество!
Особенно поражало Черевина умение императора не пьянеть. Вот и сегодняшний вечер пройдет как обычно. Конечно, они осушат свои фляжки и Черевин принесет новые. И государь будет высказывать здравые, точные суждения о делах международных, о крестьянском вопросе, не забудет и своих детей, и многочисленную царскую фамилию. Заботы всей России умещались в голове государя императора! И только Мария Федоровна своим женским, любящим сердцем чуяла, что постепенно «нагружается» ее Сашенька. Но как — этого она не могла понять…
С умилением наблюдал Черевин, что эта их игра в «голь на выдумки хитра» забавляла его величество словно ребенка. В сущности, он и был большим дитем — любимый император генерала Черевина… Разве мог кого-нибудь обидеть добрый и справедливый Александр Александрович? Только социалисты, евреи и иностранные шпионы таили злобу на государя, только они вынашивали злодейские заговоры! И когда Черевин вспоминал о существовании этих тайных врагов, его скулы сводило от ненависти.
— Раз, два, три… Хитра голь на выдумки, Черевин?
— Хитра, ваше величество!
В кабинет вплывала матушка Мария Федоровна, да поздно; пустели фляжки в потаенных карманах голенищ.
А государь высказывал свои сокровенные мысли. Он знал, что найдет в генерале Черевине не только преданного слугу, но и верного соумышленника. Как собака, все понимал его друг-собутыльник генерал Черевин, понимал и помалкивал.
— России нужно, — говорил император, — православие, самодержавие и народность. Кто, как не государь, позаботится о мужике?..
— Все законы должны идти только от царя! Помню, когда освобождали крестьян, комитеты заседали неделями, министры волынили, а мой августейший батюшка стучал кулаком по столу и повторял: «Я требую реформы, — значит, будет реформа!»
И увидел Черевин, что глаза государя помутнели от слез, и тяжело вздохнул, и истово перекрестился, и помянул генерал в своих молитвах в бозе почившего августейшего Александра Николаевича. И, тяжело вздохнув, скорбя сердцем, удалилась в свои покои Мария Федоровна, поняв, что и на этот раз не уследила…
И потом, отбросив карты и уже не опасаясь боковой дверцы, государь и начальник его личной охраны пели
Умер, бедняга, в больнице военной,Долго и тяжко страдал…
— грустную песню о несчастной судьбе старого солдата, отдавшего свою жизнь за царя и отечество.
Александр Александрович Романов роскоши не терпел и занимал во дворце самые незначительные комнаты: и кабинет у него был небольшой, а спальня, его личная спальня, в которую он отправлялся, когда его не изволила принимать нежнейшая, драгоценная супруга (не переносила она винного запаха, бог ей судья!), — так вот спальня у государя-императора была вообще крохотной. Четыре шага от стены к стене, два окна, офицерская деревянная кровать с жиденьким матрацем, шкаф для белья, шкаф для одежды. У кровати на маленьком столике стоял бронзовый подсвечник и лежала Библия. На стене — икона богородицы и портрет отца, Александра Николаевича.
Из ящичка стола достал Александр Александрович папиросные гильзы, набил табаком, прикурил от свечи.
Спать не хотелось.
Александр Александрович обладал удивительной способностью моментально трезветь. И вот сейчас недавнее состояние опьянения сказывалось лишь в том, что он чувствовал себя несправедливо обиженным, ему было жалко самого себя.
И почему Маша на него гневается? Ведь он же не развратник, за юбками не бегает, ночи за картами не просиживает, ну, есть за ним слабость: любит он отдохнуть вечерком, после трудов праведных. Так ведь за двойными дверьми, достоинства царского не роняя; и как можно на него гневаться, что он — не человек? Маша, ангел, конечно, любит его, но не понимает.
Никто не понимает.
Никто не бережет его покой. Граф, ищейка полицейская, на ночь глядя о княгине Юрьевской напомнил. Наград ищет — вот и примчался. Дескать, отличились, важное письмо перехватили. О белой ленте мечтает граф и не ведает, что княгиня Юрьевская — боль в сердце императора, обида кровная. Зачем же бередить старую рану? При живой матери Александре Александровича, пользуясь незлобивым, кротким характером императрицы, привел августейший отец Александр Николаевич Катьку Юрьевскую в Зимний дворец и поселил в особых комнатах, над покоями своей жены. А в бозе почила маменька, так через полгода тайно венчался отец, венчался церковным браком с княгиней Юрьевской. Каково было ему, Александру Александровичу, наследнику царскому, такой позор испытывать! Свет весь потешался. Каково было отцу в глаза смотреть, а ведь любил он папеньку, почитал! Грязь и разврат наводнили страну. Великие князья официальных любовниц содержат. Как же народ в страхе божьем воспитывать, когда сами потеряли стыд и совесть? Думал ли отец, что дети его от Юрьевской будут мнить себя наследниками российского престола? Доносит Толстой, что не оставила княгиня мыслей о царском венце. Вот какое наследство получил Александр Александрович!
Не ему было назначено царствовать, да старшего брата, Николеньку, призвал господь. И свалилась на Александра Александровича ноша тяжелая, империя Российская. В страшное воскресенье определилась его судьба.
Великим самодержцем был отец: войну выиграл, крестьян освободил, реформы провел. Но добр был император, полагал, что людьми правит, а в России — скоты. Скоту палка нужна. Царь свободу дарил, а вместо благодарности за ним, как за диким зверем, охотились.
В страданиях неслыханных почил государь, и ликовали враги, и неуловим был тайный комитет террористов…
Вот какое наследство получил новый император!
Затушил папироску Александр Александрович. Прислушался. Легонько позванивали стекла. Что-то тяжелое, мохнатое наваливалось на окна: метель бушевала на улице.
Император подошел к правому окну, отодвинул портьеру, распахнул створку. Снежный заряд ударил в лицо; метнувшись, словно в крике, захлебнулось пламя свечей; в спальню ворвался свист метели и еще какие-то заунывные звуки: то ли стонали деревья в саду, то ли перекликались часовые.
Александр Александрович вдохнул несколько раз сырой, морозный воздух и захлопнул окно. Можно спать спокойно. Гатчинский дворец был построен по всем фортификационным канонам и как крепость выдержал бы любое нападение. Да и Черевин не дремал. Сколько бы фляжек ни пропустил генерал накануне вечером, но ночью обязательно все посты обойдет и в шесть утра первый со сменой караула явится — уж в этом царь был уверен.
Раздевался — свечи не зажигал. И мысли в голове, словно живые существа, словно куры сонные, отправились на место, на насест, и не выскакивали, не тревожили — так, изредка ворочались.
…Думали супостаты, что ежели царя убить, то смуты и волнения охватят страну. Но народ пошел за государем, и вот незыблема, неколебима стоит Россия на страх врагам, ибо царская власть богом признана и народу угодна.
…Железные кордоны на границах поставлены — не пробить их развращенному социалистами Западу.
Да разве понимают эти очкарики, вскормленные клеветой и немецкими сосисками, темную душу русского народа! И это они осмеливаются поучать, советуют ввести конституцию, выборы?
…Враги внутренние в Шлиссельбург надежно запрятаны, сам место для государевой тюрьмы выбирал, ибо еще в Писании сказано, что чумных и прокаженных отдельно содержат. Заразу надо изолировать от общества.
…Лично он к преступникам зла не имеет, но ведь не успокаиваются злодеи. Полгода прошло, как в крепость врагов заточили, а уж второй супостат безобразие учинил. Кстати, и это недосмотр! Две казни за полгода, пожалуй, многовато. Пронюхают щелкоперы на Западе — визг подымут. Может, смягчить инструкцию? Ну, скажем, разрешить прогулки по двое. А в камерах пусть ремеслом занимаются — корзинки плетут? Не вольготно ли станет в Шлиссельбурге? Да нет, не должно… И потом, кому назначено, того божья кара не минует. Ну, а ежели образумятся, веру христианскую примут, ежели искренне раскаются в содеянном, что ж, облегчит душу грешникам государь император своей царской милостью. К врагам он беспощаден, но добр к верноподданным.
И вдруг мысль (словно спичкой чиркнули) темноту прорезала и сон прогнала: да, умирают в казематах преступники, на казнь идут, но ведь ни один злодей не покаялся!
Никто о помиловании не просил!
Значит, опять замышляют…
Шевельнулась занавеска у левого окна, и вскочил с кровати Александр Александрович, зажег свечу, босыми ногами протопал к окну, глянул за портьеру. Потом подошел к шкафу, рывком распахнул дверцы. Потом во втором шкафу — за одеждами пошарил. Потом нагнулся и заглянул под кровать.