Читать интересную книгу Вопрос Финклера - Говард Джейкобсон

Треслав не может понять, откуда Поляков берет все эти имена. Может, из еврейских газет, публикующих информацию о рождениях и смертях? Трудно предположить, чтобы его информировали сами родители, виновные в жестоком надругательстве. Ну а сам Элвин Поляков — разве он не виновен в публичном унижении младенцев, которым еще только предстоит годы спустя самостоятельно решить, во вред или во благо пошла им эта операция?

Или он просто выдумывает все эти имена?

Сосредоточенный и невозмутимый — ибо он не слышит возражений Треслава и, даже услышав, запросто может их проигнорировать, — Элвин Поляков, пыхтя, как атлет при тяжелой нагрузке, вытягивает кожицу своего пениса, чтобы превратить ее в крайнюю плоть. Каждый вечер ему видится хорошая подвижка, но каждое утро все надо начинать практически с нуля. Он не покидает свой дом, за исключением тех вечеров, когда происходят собрания СТЫДящихся евреев. Продукты для него закупает старшая сестра, которая недавно перешла в католицизм. Не ясно, знает ли она, как проводит дни ее брат, хотя он не такой человек, чтобы скрывать свои действия от кого бы то ни было.

Он регулярно слушает радио и отмечает, как редко там упоминаются страдания изувеченных евреев, а равно неевреев, изувеченных на еврейский манер. Он нисколько не сомневается в проеврейской ориентации Би-би-си. Иначе почему мы так мало слышим о тех, чьи жизни были искалечены сионистами и обрезанием?

Он написал на эту тему пьесу и предложил ее для постановки в радиотеатре, но Би-би-си, поблагодарив его за труды, ставить пьесу отказалась. Цензура.

Этот варварский ритуал, утверждает Элвин Поляков, сходен с обычаем стричь голову молодым людям при зачислении их на военную службу и служит той же цели: уничтожению индивидуальности и подчинению человека тирании организации, религиозной либо военной. И это неопровержимо доказывает прямую связь между еврейским ритуалом обрезания и зверствами сионистской военщины. Беспомощные еврейские младенцы и безоружные палестинцы — невинную кровь и тех и других проливают евреи, не испытывая ни малейших угрызений совести.

Сидя с головой между коленями, Элвин Поляков сочиняет посвящения жертвам сионистских мучителей. Когда ему удается сочинить новое посвящение, он помещает его над последним снимком своего измученного члена, дабы сделать ассоциацию очевидной. В тот самый день, когда Треслав наконец решает, что с него довольно этого блога, посвящение над пенисом Элвина Полякова, с подвешенными к нему разными предметами, гласит: «Всем искалеченным людям Шатилы, Набатеи, Сабры и Газы. Ваша борьба — это моя борьба».

Треслав рассказал об этом блоге Хепзибе, но та не пожелала воспользоваться данной им ссылкой.

— А если бы ты была палестинкой?

— Тогда другое дело. С друзьями вроде него…

— Но это же просто профанация!

— Конечно.

— И повод-то пустячный.

— Для него это явно не пустяк.

— Хорошо, поставим вопрос иначе. Скажи мне, мусульмане делают обрезание?

— Насколько я знаю, да, — сказала она нехотя.

Ей не нравилось, что он снова возвращается к этому вопросу.

— А точнее?

— Ну, делают.

— И тем не менее этот Элвин Поляков получает одобрительные отзывы от палестинцев.

— Откуда ты знаешь?

— Он выкладывает их в Сеть.

— Дорогой, нельзя же верить всему, что выложено в Сети. Но даже если отзывы не поддельные, это можно понять. Мы все иногда закрываем глаза на какую-то не устраивающую нас деталь ради более важных вещей. А это к тому же отчаявшиеся люди.

— Разве не все мы такие?

Она попросила его закрыть глаза и потом поцеловала в веки:

— Ты не такой.

Он подумал над этим. Верно, он не был отчаявшимся. Но он был очень встревожен.

— Странное дело, — сказал он, — сейчас я чувствую себя беззащитным.

— Тебе-то что грозит?

— Это грозит всем. Что, если идеи заразны, как вирусы, и мы все поочередно заражаемся? Этот Элвин Поляков — не подцепил ли он где-то заразу и теперь распространяет ее дальше?

— Не бери в голову, — сказала она, выставляя из шкафов кастрюли и собираясь готовить ужин. — Он просто чокнутый.

— Как можно не брать этого в голову? Чокнутый или нет, но он распространяет заразу. Откуда-то это поветрие началось, и к чему-то оно должно привести. Идеи не исчезают бесследно, они остаются в этом мире.

— Не думаю. Сегодня мы, как общество, уже не верим во многие вещи, в которые верили еще вчера. Мы запретили рабство. Мы дали женщинам право голоса. Мы больше не травим собаками медведей на потеху уличной толпе.

— А как насчет евреев?

— Ох уж эти евреи!

И она снова поцеловала его закрытые веки.

4

Он ей нравился. Он ей определенно нравился. Он принес в ее жизнь перемены. Он, похоже, не имел амбиций, чего было в избытке у ее прежних мужей. Он прислушивался к ее словам, чего не делали другие. И, судя по всему, он хотел подольше быть с ней, по утрам задерживая ее в постели — не только для секса, но и для него тоже — и тенью бродя за ней по квартире, что вполне могло бы вызвать у нее раздражение, однако не вызывало.

При всем том он был подвержен внезапным приступам уныния, которые ее беспокоили. Более того, в такие периоды ему, похоже, недоставало собственных запасов уныния и он старался черпать его в окружающих, прежде всего в ней. Возможно, думала она, эта его тяга к евреям была лишь попыткой идентифицировать себя с их глубоким, исторически обусловленным унынием, какое он не мог найти в своем собственном генофонде. Чего ему не хватало: долбаной еврейской катастрофы со всеми вытекающими?

Конечно, он был не первым таким. Этот мир можно условно разделить на тех, кто хочет истребить евреев, и тех, кто хочет к ним примкнуть. Плохие времена наступали, когда первые значительно превосходили числом вторых.

Но с «позаимствованным унынием» получался перебор. Евреи выстрадали свое уныние, они накапливали его веками угнетений и несправедливостей, а тут является некий Джулиан Треслав, чтобы, покрутившись немного среди евреев, приобщиться к их душевным мукам.

Она не была уверена, что Треслав действительно любит евреев так, как он об этом заявляет. В том, что он любит ее, Хепзиба не сомневалась. Но она не могла стать тем олицетворением еврейской женщины, какое он хотел в ней видеть. Прежде всего она не ощущала себя в достаточной мере еврейкой. Когда она утром открывала глаза, ей не приходило в голову приветствие типа: «Здравствуй, новый еврейский день!» — чего, похоже, ожидал от нее Джулиан и что он сам рассчитывал однажды произнести: «Здравствуй, новый еврейский день, хоть я и не…»

Вот это «хоть я и не…» было тем самым, что он надеялся с ее помощью убрать из своего приветствия.

— Я хочу ритуал, — говорил он, — я хочу семью, я хочу слышать обыденное тиканье еврейских часов.

Но когда его подводили ко всему этому, он неожиданно начинал упираться. Она сходила с ним в синагогу — разумеется, не в ту, которую посещали люди с палестинскими шарфами, — и ему там не понравилось.

— Они благодарят Творца за то, что Он их сотворил, и больше ничего, — посетовал Треслав. — Такое чувство, будто их только для того и сотворили, чтобы они всю жизнь возносили благодарности за свое сотворение.

Она водила его на еврейские свадьбы, помолвки и празднования бар-мицвы, но и они пришлись ему не по вкусу.

— Этим праздникам не хватает серьезности, — жаловался он.

— По-твоему, их участники должны больше благодарить Творца?

— Возможно.

— Тебе ничем не угодишь, Джулиан.

— И это как раз по-еврейски, — сказал он.

Он часто с неумеренным восторгом рассуждал о «еврейской семье» и «еврейской душевности», но, когда она представила его своей родне, он держался отчужденно — исключая Либора — и даже как будто презрительно (хотя он потом это отрицал), озадачив ее полным отсутствием как раз той самой «душевности».

— Многовато жизненной энергии за один прием, — пояснил он. — Меня это выбило из колеи.

— Я думала, тебе нравится жизненная энергия.

— Я люблю жизненную энергию. Но у меня самого с ней туго. Я ведь неббиш.[109]

Она его поцеловала. Она все время его целовала.

— Настоящий неббиш никогда не знает, что он неббиш. Стало быть, ты не неббиш.

Он ответил на ее поцелуй.

— Это слишком тонко для меня, — сказал он. — «Настоящий неббиш никогда не знает, что он неббиш». Вы любите запутывать вроде бы простые вещи и слишком уж быстро на все реагируете.

— Мы долго этому учились. Если будешь медленно реагировать, не сможешь вовремя собрать пожитки и дать деру.

— Тогда я понесу эти пожитки. Это будет моя роль. Я шлеппер.[110] Или шлеппер тоже не знает, что он шлеппер?