Пока шло таким образом обучение морскому делу пленного грека на одной из караб, тем временем по приказу командующего арабским флотом еще до наступления темноты несколько шайти были высланы на разведку. Выяснилось, что византийские хеландии с поднятыми из воды веслами, по всей видимости, ждут ветра, чтобы расправить паруса и неожиданно появиться в бухтах Сицилии, где сосредоточились мусульманские корабли. Но Кондомит с македонянином не знали того, что в бухтах по указанию самого Аббаса стояли суда средней и меньшей боевой оснащенности, а самые мощные и маневренные находились у южного мыса Изола-далле-Корренти.
Дождавшись необходимых сведений, к Аббасу сразу же поспешил командующий флотом Насир Салахдин Юсуф, приходившийся, между прочим, потомственным родственником знаменитого флотоводца ал-Хакана, впервые достигшего Индии, к сожалению назад не вернувшегося. Но, как написано в одной из сур Корана, которую днем читал Сулейман ал-Махри Христодулу, «в его власти корабли с поднятыми парусами, плавающие в море, как горы…».
Аббас любил роскошь, даже здесь, далеко от аббасидского двора, в боевых условиях, он устраивал свою жизнь с пышным великолепием; вот уже почти год местом его обитания служил дом бывшего начальника крепости, покончившего с собой в ту злополучную ночь на 24 января. Во дворе Аббас устроил фонтан, стены и пол двухэтажного дома его слуги увешали и устлали дорогими коврами, а по углам поставили клетки с певчими птицами. Командующий флотом застал наместника возлежащим на широком персидском диване, с кальяном в руках, в синей, как полагалось полководцу, чалме с огромной во лбу драгоценной фибулой; он потягивал дым из кальяна, в котором при каждом вдохе громко булькала вода, и любовался плавными движениями обнаженных до пояса танцовщиц.
— Муаллим[101], — обратился Насир к Аббасу, слегка поклонившись.
Тот повел в сторону головой, хлопнул в ладоши, чтобы удалились танцовщицы, и встал с дивана. Полководец был высок, худощав, с пронзительными карими глазами.
— Слушаю тебя, амир албахр.
— Мои разведывательные корабли обнаружили в нескольких римских милях от берега стоящие на спокойной воде греческие хеландии. А одна моя проворная шайти сумела далеко в обход обойти их, и перед взором раиса[102] открылись с таранными башнями, уже собранными на палубах, транспортные тахидромы, прячущиеся за хеландиями. Значит, византийцы дали отдых гребцам и ждут попутного ветра, чтобы не только напасть на мой флот, сиятельный муаллим, но и предпринять штурм Кастродживанни. О нападении же наших карабов они и помыслить не могут, так как, если ветер начнет дуть в сторону острова, я уверен, клянусь Аллахом, ни один, даже самый опытный, их амир албахр не может подумать о том, что у нас появились корабли, которые бегают против ветра… Мы выпускаем из бухт трехмачтовые шайти с косыми парусами и с острыми таранными брусами и единым ударом разделываемся с тахидромами. Прийти на помощь своим хеландии не успеют, против ветра на парусах они ходить не способны, а на веслах, пока хватятся, пока невольников расшевелят ременными бичами, далеко не уйдут… А тут по моему приказу акаты и карабы от Сиракуз и мыса Изола-далле-Корренти ударят в лоб хеландиям, а трехмачтовые таранники поднажмут сзади… И еще у меня есть план в голове, муаллим. Если волей Аллаха византийцы дрогнут и начнут вырываться из нашего кольца, я прикажу переместить плавучие маяки… Преследовать их пока не станем. Пусть попробуют нашей «белой воды»[103].
— Неплохо придумано, амир албахр, неплохо, — опять затянулся кальяном Аббас, и глаза его таинственно вспыхнули. — И я верю в победу твоих карабов, Насир Салахдин Юсуф. Но все в руках Бога и его пророка Мухаммеда, поэтому позволь и мне принять меры предосторожности… Я все-таки подниму по тревоге свой гарнизон, и пусть он будет готов отразить штурм крепости…
«Красная хитрая лиса, живущая на песчаных островах и там скрывающая свою окраску…» — подумал обветренный солеными ветрами «повелитель моря», но, чтобы не выдать своих мыслей, угодливо улыбнулся и поклонился низко.
Потом сказал:
— Мудрость твоего решения бесспорна, муаллим! Да продлятся твои годы, сиятельный!
— И твои тоже, Насир! — И командующий приложил ладонь правой руки к левой стороне груди, на которой еще горел сладостным огнем сосок от поцелуя любимой танцовщицы.
* * *
Война есть война. Но и тогда люди хотят есть…
Возле длинного таранного бруса, обитого медными пластинами и заканчивающегося острым железным наконечником, наподобие огромного копья толщиной в шею породистого быка, пристроились Сулейман, Христодул и наблюдали за тем, как сицилийские рыбаки при свете фонарей ловили на завтрак тунца.
С неба легко струилась звездная теплынь; заметно усиливающийся ветерок доносил с островных оливковых плантаций терпкий аромат, и его уже не заглушал резкий запах морской воды, так приятно щекочущий поздними вечерами ноздри и горло.
— Смотри, Христодул, какие свиньи! Вон те, что на крайней от нас лодке. Вместо того чтобы стать плотнее в круг, они сдали влево, и край их сети погрузился в воду, и если его не вытянуть, то рыба уйдет. Ах, неверные свиньи! — повторил Сулейман, не замечая того, как страдает грек, потому что свиньями мусульманин обзывал его соотечественников.
Да, он предал их, предал из-за трусости, но ведь в душе-то остался христианином, братом по вере тем, кто сейчас кидает сети. Несчастные… Они знают, что весь улов будет съеден не их детьми и женами, а арабскими воинами и гази… К тому же за него не получат ни фолла.
Ночь напролет они ловят рыбу, а на рассвете, уставшие до изнеможения, стыдливо опустив глаза, возвращаются домой, к своим опять голодным семьям. У каждого за пазухой находится по одной рыбине, данной за работу надсмотрщиком. И не дай Бог, если он обнаружит еще, уворованной на улове, — тут же назначит смерть через повешение. Иногда после каждой ночи на пристани покачивалось на виселицах до десятка трупов, но суровая казнь не останавливала, с точки зрения сарацин, преступлений, ибо видение голодных просящих детских глаз было выше всяческих наказаний… А Сулейман все ругал и ругал рыбаков, и до слуха Христодула, как через зыбкую стену, доносились слова:
— Собаки… Двугорбые верблюды… Мрази… Сороконожки…
«Кого он так?.. Ах да, вон тех, кто в поте лица, по ночам, вместо того чтобы отдыхать, как все люди, трудится, чтобы накормить его, оглоеда…» — как-то тупо, сквозь сильные удары сердца, гонящего к голове гудящую кровь, возникали в сознании Христодула эти мысли, и туман вставал перед его глазами, а глаза наполнялись слезами от жалости к землякам и к своей несчастной судьбе.