Когда я возвратилась в Москву из Стокгольма, Ленин еще выздоравливал в подмосковном доме, известном только его самым близким товарищам. Когда я сошла с поезда на вокзале, мне сказали, что он хочет видеть меня немедленно. Мне не нужно было объяснять почему. Он хотел услышать самые свежие новости с Запада. И хотя армиям большевиков удалось приостановить наступление интервентов – чехов в Сибири, англичан в Архангельске и белых генералов, финансируемых союзниками, на востоке и юге, – Ленин полностью осознавал, что оборона и укрепление советского строя в значительной степени зависит от сопротивления интервенции и развития революционных настроений среди рабочих в остальных частях мира. Опыт последующих двадцати месяцев доказал, насколько он был прав. Многие злоупотребления и отклонения советской власти в этот начальный период происходили из-за того, что революция началась в экономически отсталой стране и не получила тогда поддержку своих классовых союзников в более развитых странах мира. Русский народ был вынужден направить все свои ресурсы на защиту, а не на восстановление страны, потому что рабочие других государств не обладали достаточным классовым самосознанием и не были в достаточной степени организованными, чтобы нанести поражение сторонникам интервенции в своих собственных странах и предотвратить последующую блокаду, которая завершила трагическую изоляцию революции в ее самые критические годы. В этот период развилась жестокость методов большевиков, которая, в свою очередь, деморализовала и отвратила от революции революционное движение во всем мире, а позднее усилила эту изоляцию и, наконец, привела к новому витку злоупотреблений и репрессий, к победе русского национализма и зависимости от военных и дипломатических союзов с целью получения защиты и помощи. В этом порочном круге отразилась ирония истории.
Машину, которая мчала меня через Москву и за город, вел бывший шофер царя. Его, очевидно, проинструктировали обгонять любую машину, которая может попытаться преследовать нас, и мы неслись на головокружительной скорости. Когда мы прибыли в пункт назначения, Ленин сидел на балконе и грелся на солнышке. При виде его и от мысли, насколько близок он был к смерти, меня охватило волнение, и я молча обняла его. С ним была Крупская, и я подумала, насколько старше и более измученной она выглядела с тех пор, как я последний раз ее видела. Напряжение прошедших нескольких месяцев гораздо тяжелее сказалось на ней, чем на ее муже.
Вопросы Ленин начал задавать чуть ли не раньше, чем я села. Было очевидно, что, несмотря на реальный взгляд на революцию, он разделял иллюзии других большевистских вождей относительно развития революционного процесса за границей. Война близилась к концу с неизбежным поражением главных держав. Было почти невероятно, что немецкий народ и армия сумели так долго продержаться. Я, как и Ленин, считала, что за поражением последует революция в Германии и Австрии, но в ее успехе я была меньше уверена. Моя оценка ситуации в нейтральных и союзнических странах, безусловно, была более реалистичной, и меня удивила несколько преувеличенная оценка Лениным коммунистического влияния на рабочее движение за рубежом. Только в Италии была искренняя поддержка большевиков среди организованных рабочих, а в других западных странах даже антиинтервенционистские настроения не обязательно опирались на сочувствие рабочего класса целям большевиков. Конечно, существовала возможность того, что революция в Центральной Европе оживит и сплотит международное рабочее движение, так как изолированная революция в России не смогла пока сделать этого.
Всю вторую половину дня мы обсуждали работу Циммервальдского движения и положение в Европе. Только когда мне пришло время уезжать, мы коснулись того, что произошло с ним, и – косвенно – террора, который за этим последовал. Когда мы заговорили о Доре Каплан[9], молодой женщине, которая стреляла в него и была казнена, Крупская очень расстроилась. Я видела, что ее глубоко взволновала мысль о революционерах, осужденных на смерть революционной властью. Позже, когда мы остались одни, она горько плакала, говоря об этом. Сам Ленин не захотел вдаваться в подробности на эту тему. У меня сложилось впечатление, что его особенно взволновала казнь Доры Каплан, потому что это имело отношение к нему, и что решение было бы проще, если бы жертвой ее пули пал какой-нибудь другой советский комиссар. В другой раз, когда я выразила свои чувства по поводу казни группы меньшевиков, обвиненных в ведении контрреволюционной пропаганды, Ленин ответил: «Неужели вы не понимаете, что, если мы не расстреляем этих нескольких главарей, мы можем оказаться в ситуации, когда нам потребуется расстрелять десять тысяч рабочих?» Тон его речи не был ни жестоким, ни равнодушным; это было выражение трагической необходимости, которое тогда произвело на меня глубокое впечатление.
Когда пришла машина, чтобы отвезти меня в Москву, Ленин отослал ее и настоял на том, чтобы я осталась до вечера. Обед красноречиво говорил об ограниченных возможностях того периода, но Ленин настоял на том, чтобы я разделила с ним эти несколько дополнительных порций, которые обеспечивали его выздоровление.
– Посмотрите, – сказал он. – Этот хлеб мне прислали из Ярославля, этот сахар – от товарищей на Украине. А также мясо. Они хотят, чтобы я ел мясо и пошел на поправку.
Он говорил так, как будто это было чрезмерным требованием ради него.
Я привезла с собой немного сыра и сгущенного молока – и даже одну плитку любимого шоколада, – все это я привезла из Швеции. И когда я хотела оставить все это ему, он потребовал, чтобы я забрала почти все в Москву и отдала товарищам.
В тот вечер я предложила для обсуждения тему, над которой думала несколько недель. Я имела в виду короткую поездку в Швейцарию с целью установления заново связей с моими итальянскими друзьями и лучшего ознакомления с положением в Европе вообще, и особенно в Италии. Я так много времени провела в Скандинавских странах, что начала чувствовать себя изолированной от движения, которое я знала лучше всего.
Ленин был против моего предложения.
– Не делайте этого. Очень велика возможность того, что вы не сможете вернуться к вашей работе в Циммервальдском движении, а вы знаете, как важна она для нас сейчас. Никто не сможет заменить вас.
– Но я уеду лишь на короткое время, – уверила я его, – и я даю вам слово, что не буду принимать участие ни в какой работе и не буду выступать ни на каких митингах. Если я не буду заниматься никакой политической работой, у властей не будет предлога начинать действовать. Через две недели я вернусь.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});