Через неделю весь фотоотдел, за исключением Аврориного отца, кинулся к директору ГУМа с наболевшей просьбой – утвердить кандидатуру славного, премилого и добросовестного работника Гаврилова на должность (некогда занимаемую Клавдием Симоновичем) заведующего фотосекцией. Директора Владимир Иванович обработал примерно таким же образом, каким сумел завоевать расположение своих коллег – не обещал, конечно, отпустить того пораньше с работы, а моментально, нащупав слабые стороны характера начальника, принялся играть на них, подобно тому, как виртуозный гитарист перебирает струны. Результат налицо: враг Клавдий бултыхается, не в силах найти себе применение в тёмном пенсионном омуте, наш Владимир Иванович – на горе, верхом на коне.
Что же касается Гени, то он на несколько месяцев потерял бдительность – ему было недосуг следить за сестрой, он сам был влюблён, на сей раз, кажется, по-настоящему – в королеву Московского метрополитена – двадцатитрёхлетнюю Людку Самохину.
Кошелев очень долго ходил вокруг да около, предлагая гордой девушке с колоссальным чувством собственного достоинства свою дружбу, руку, сердце. Но Люда оставалась холодна как лёд, несмотря на всю привлекательность Гени.
Два месяца бился Кошелев, подкатывал к Людке и так и сяк. Чего он только не делал, дабы завоевать её расположение – цветы дарил, в кино приглашал (в театр тоже), провожал её до дома, однажды даже серенаду ей спел, стоя под балконом, но всё бесполезно. Тогда Геня не выдержал – пошёл на крайнюю меру: затолкал девицу ночью в вагон пустого поезда и взял её силой. Людка отбивалась поначалу, как могла, потом успокоилась, а на следующий день перебралась с вещичками в квартиру Гавриловых-Кошелевых.
Только любовь к Юрке Метёлкину не позволила Авроре в полной мере осознать весь тот ад, который наступил дома с появлением Люды.
Самохина была девушкой яркой, хорошо одевалась, поскольку её старшая сестра работала в «Берёзке», сильно красилась и отличалась вредным, взрывным характером. Теперь день в семье Гавриловых-Кошелевых начинался в полчетвёртого утра. Людочка бесцеремонно входила в большую комнату, где спали глубоким предрассветным сном Зинаида Матвеевна и Аврора, включала свет, с грохотом вываливала косметику из сумочки на трюмо и, громко фальшивя, пела «А я иду, шагаю по Москве». Штукатурилась девица ровно два часа, не давая спать Авроре и ее матери. Затем натягивала на себя дамские причиндалы: жёсткий, утягивающий корсет, французские панталоны и т.д. и т.п. Как потом оказалось, именно посредством всех этих утяжек Людка приобретала почти идеальную фигуру. Впрочем, и своё лицо она создавала с помощью умело наложенной косметики.
Готовить Самохина не умела – более того, она вообще не заходила на кухню. Придя с работы, она только и делала, что истошно орала на весь дом – то на Аврору, то по телефону, а когда приходил Геня, доставалось и ему. Зинаиде Матвеевне удавалось избегать гнева потенциальной невестки двумя действенными способами – лестью и молчанием. Льстила Гаврилова безбожно, называя Людку красавицей, умницей, доченькой:
– Ох! Людмила! С такими внешними данными тебе не в метро работать нужно, в актрисы идти. На широкий экран!
Геня снова заблуждался, но обманываться на сей раз был рад. Если Леночка хитрила, скрывая свои кривые ноги под юбками «макси», то до настоящей Людмилы – до той, какова она на самом деле, можно было добраться лишь глубокой ночью, при тусклом лунном освещении. Но однажды...
Это была настоящая сенсация!
Людка, вылив в воду полтюбика яичного Аврориного шампуня, принимала, наслаждаясь, ванну. Она любовалась своими нижними конечностями, поднимая из воды то одну ногу, то другую, плескалась, весело хохоча, ударяя широкой ладонью по пенной горке, она ощущала себя в тот момент настоящей голливудской кинозвездой, принимающей ванну в огромном двухэтажном доме, купленном на гонорары от сыгранных ролей. Но вода быстро остывала, равно как испарялось наваждение о доме, актёрстве и бешеных гонорарах.
– Арка! Арка! – громоподобно завопила она. – Арка! Иди мне спину потри!
Аврора зашла в ванную, взглянула на запотевшее зеркало – ей было стыдно и неловко смотреть на обнажённую Самохину.
– Ну что встала-то, как истукан?! Бери мочалку, намыль – давай, давай, а то у меня, кажется, прыщи по спине пошли! – И Людка встала из воды, пена выплеснулась и потекла на пол, а Аврориному взору открылось нечто, что лучше б навсегда осталось скрытым за всевозможными корсетами. Тело двадцатитрёхлетней девушки было дряблое, рыхлое, изношенное; кожа напоминала апельсинную пупырчатую корку. А лицо! Что это было за лицо! Аврора никогда не видела предполагаемую золовку без макияжа. Большой пористый нос картошкой выделялся под маленькими, незначительными глазками. Рот ниточкой тянулся от одного уха к другому (без преувеличения). И тут нашей героине стало ясно, почему Людка по два часа сидит перед зеркалом. Она рисует себе лицо, умело скрывая огромный нос, выделяя и укорачивая тонкие, длинные губы, и малюет глаза на том месте, где их лишь наметила матушка-природа!
Но влюблённый до одури Геня не замечал недостатков своей избранницы – он во всём шёл у неё на поводу. Странно, но факт, Кошелеву нравились девушки, которым не слишком-то нравился он – те, что спокойно относились к его мужским достоинствам (будь то лицо Жана Маре или тело «Лефонида Жаботинского»). Иначе говоря, Геня с ума сходил по тем девицам, у которых сам он не пользовался успехом. Ещё одним непременным условием, дабы понравиться Аврориному брату, являлись, пожалуй, несусветная стервозность и скандальный характер дамы.
Людмила прожила в Аврориной семье ровно четыре с половиной месяца – с сентября по середину января. Всё это время при каждой ругани с Геней девица кричала базарно, напоминая:
– Мерзавец! И что я с тобой только живу?! Насильник! Я бы могла на тебя тогда в милицию заявить – сейчас бы сидел! Дура! И почему я этого не сделала?!
– Лютик! Ну что ты такое говоришь? Я ведь тебя люблю! И взял тебя по обоюдному нашему с тобой согласию! Вот чо ты врёшь? – И Кошелев, хитро ухмыляясь, с нескрываемым обожанием смотрел на Лютика.
– Ага! Как бы не так! – вопила Самохина, переходя на ненормативную лексику.
В конце ноября она обвинила Кошелева в том, что тот сделал её беременной, оттого и глубоко несчастной. Геня, будучи на седьмом небе от счастья, потащил её в загс.
Но в середине декабря Людмила сделала аборт, а спустя месяц собрала свои вещички и ушла от Гавриловых-Кошелевых навсегда, пока Геня был на работе. Так что восемнадцатилетие Авроры, к её огромной и нескрываемой радости, отмечали без капризной девицы с крутым характером.