Откуда-то сверху зазвучала музыка, оркестр у Антипы был знатный. Петр слышал кинноры или небелы, а может, и то и другое, слышал жесткие и длинные, резонирующие струнные звуки, а что точно за инструменты — узнать не мог. И гортанные трубные голоса вмешались в струнную идиллию: герены и шофары, духовые инструменты, сделанные из рогов животных. А вот их перекрыла серебряная хазозра, означила свой призывный, приказной металлический голос и вдруг притихла, уступив дорогу тонким детским голосам тростниковых дудочек, халилов…
И девочка в центре зала вдруг словно очнулась. Словно именно простого звука деревенской дудочки не хватало ей, чтобы ожить, поднять голову, открыть глаза и посмотреть по сторонам. И увидеть людей. И испугаться. И рефлекторно съежиться, чуть присев, и закрыть лицо ладонями, слегка раздвинув пальцы и выпустив из-под них любопытный взгляд.
И тут жутко бабахнул тоф и нагло вмазали медные кимвалы, мецилтаим.
И это был знак.
Потому что девочка мгновенно выпрямилась, выгнулась, взметнула вверх длинные легкие руки, понеслась по кругу, не касаясь — так показалось Петру! — босыми ступнями мраморного пола, и туника надулась парусом, и исчезли стены, и лето вломилось в пространство танца, и ветер споро понес по небу белые облака, и большие птицы, может быть даже гостящие здесь журавли, долгим клином пропороли глубокую голубизну, и терпко запахло морем, и водорослями, и мокрым песком, что, ясное дело, было вообще бредом, потому что никакого моря в Иершалаиме никогда не наличествовало… Как можно описать танец?
Специалисты-балетоманы, вероятно, вывалили бы целый набор всяких умных терминов, и им самим стало бы понятно все — от первого до последнего па. Но никому больше. Потому что танец неописываем или, точнее, неописуем, особенно если танцует некто, рожденный Богом специально для танца. И ни для чего больше. Эта девочка была рождена для танца, о котором бессмысленно говорить словами, поскольку не придумал никто таких слов! И исчез куда-то угловатый и длиннорукий, худой подросток, журавленок, не ведавший неба. В низком дворцовом небе летела красавица, в сравнении с которой ее великая мама вспоминалась смутно и неопределенно: так, что-то…
И вдруг музыка выдохлась, смолкла. И опять из ниоткуда возник нескладный журавлик, сложивший крылья-руки на узкой груди, робко склонивший лицо, укрытое черным покрывалом волос. Всякое чудо имеет свой финал. К сожалению. А публика вела себя ничуть не слабее, чем где-нибудь в Ла-Скала, Гранд-опера или Большом. Бесконечный длиннющий вопль, а внутри него — отдельные, но многочисленные выкрики, то и дело свист, топот ног, какие-то женщины, видел Петр, плакали, не стесняясь слез. И похоже, танец Саломии был откровением не только для Петра, но и для всех приглашенных, даже для самого Анти-пы. Неужели Иродиада-Мирьям так тщательно — почему? какой смысл? — скрывала и от мужа, и ото всех безудержный дар дочери? Петр с удовольствием послушал бы сейчас Иродиаду, но она стояла далеко, ее фон перекрывался сумасшедшим по накалу фоном десятков зрителей. А девочка неторопливо пошла к маме, словно весь этот орущий восторг не имел к ней никакого отношения. Подошла, ткнулась лицом в шею Иродиады: рост у них одинаковый. Мать что-то шептала дочери.
И еще чудо: Антипа встал со своего кресла. Стоял, опершись рукой о спинку, — огромный, тяжелый, неуловимо похожий на памятник древнему правителю Великобритании Уинстону Черчиллю, до сих пор стоящий в Лондоне.
— Саломия! — крикнул он, перекрывая шум зала. — Девочка моя! Ты — великая танцовщица. Я сделаю для тебя все, что ты хочешь. Проси. Я прошу: проси!..
Петр внутренне принял положение низкого старта. Что дальше?..
Саломия подняла глаза на мать. Та смотрела поверх, не встретившись с глазами дочери. Специально? Все уже сказано?..
Саломия оторвалась от матери, снова пошла к центру зала, по-прежнему свободному от гостей, словно те еще ожидали продолжения танца, остановилась, нескольких шагов не сделав до Антипы смотрела в пол. Так — в пол — и произнесла глухо:
— Прикажи убить твоего пленника.
Зал почти притих, многие не услышали просьбы, зашептались, переспрашивая.
Антипа совершенно искренне изумился:
— И все?
— Все, — все еще уставившись в пол, подтвердила девочка. Петр взглянул на Иродиаду. Та стояла отрешенно, будто просьба дочери вовсе ее не касалась. Каприз взрослого ребенка. Или юной женщины, как хотите.
— Зачем тебе это? — продолжал недоумевать Антипа. Что ж, его можно понять. Он готов был услышать любой каприз. Алмаз в пятьдесят каратов. Дворец в Иерихоне. Ну, наконец, — это уж современные Петру аналогии — отправить девушку в Рим, танцевать перед Цезарем…
— Я хочу, чтобы ты убил пленника.
— Предтечу?
— Мне все равно, как его называет чернь.
Антипа тяжело вздохнул. Петр услышал: не от жалости к Иоанну, он, Антипа, никого никогда не жалел, а об Иоанне, похоже, услыхал только, когда кто-то Иродиада, наверное, — потребовал его ареста. Антипа недоумевал. Просьба была вне его разумения. Слишком сложно для уставшего от обжорства и пьянства мозга.
— Да пожалуйста, — сказал он, — хоть сейчас… Но все-таки: может, еще что-то, посерьезнее?
— Ничего, — тихо ответила Саломия. — И именно сейчас.
— Стража! — крикнул Антипа. И тут Петр шагнул вперед:
— Подожди, господин мой.
— В чем дело? — недовольно спросил тетрарх.
А сквозь толпу лихо продирались стражники.
— Я много путешествовал и многое повидал, — начал Петр, глядя не на Антипу, а на Саломию, которая соизволила малость удивиться и тоже взглянуть на римлянина. — Я знаю искусство танца Айгиптоса-Мицраима и Эллады. Я видел, как поют и танцуют северные варвары. Я наблюдал танцы лучших ритуальных танцовщиц далекой и таинственной Ходду. Я уже немолод, я думал, что давно научился изумляться. Но танец Саломии снова сделал меня молодым и восторженным… Ты выполняешь ее странную просьбу — быть этому. Но дай и мне возможность хоть в малой степени отблагодарить Саломию…
Люди приумолкли. Люди здесь вообще становились не очень-то говорливыми, когда речь держал римлянин. Мало ли что он подумает…
Вот и Антипа спросил осторожно:
— Что ты задумал, Вителлий?
— Позволь мне убить твоего пленника.
В зале опять зашумели: просьба девочки плюс просьба гостя — не чересчур ли?
И тогда вновь заговорила Саломия.
— Как я могу верить тебе, римлянин? — спросила она. — Как я узнаю, что ты не обманул?
Петр ухватил край большого золотого блюда, рванул — посыпались на пол финики, сливы, яблоки.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});