Читать интересную книгу Серая мышь - Николай Омельченко

Едва я спросил о них, как Юрко нервно вынул из кармана пиджака плоскую коробочку, высыпал на широкую, слегка подрагивающую ладонь горсть таблеток, выбрал несколько из них и бросил в рот. Запивая кока-колой, полузакрыл глаза, то ли раздумывал над ответом, то ли прислушивался — что-то не давало ему покоя; но вот его щеки заалели.

— Там, в Видне, во время бомбежки твои не погибли, — сказал Юрко. После тех таблеток из голоса его исчезла хрипота, он стал четким и уверенным. — Галю контузило. Она отлеживалась у моих родичей, у которых и жила. Когда приходила в себя, все пыталась говорить о какой-то церкви и о тебе, но ходить она еще не могла, была очень слаба, и слова выговаривала неразборчиво. — Юрко замолчал на какое-то мгновенье, будто опять вспоминал.

— Откуда это тебе известно? — нетерпеливо спросил я.

— Отец рассказывал. Я видел его после возвращения.

— Он вернулся?

— Вернулся. И его сразу же в Сибирь. Червонец получил. Я боялся, что дадут вышку или по крайней мере четвертак влепят. Но Советы смилостивились, слава богу. Да он ведь никого не убивал, это мне бы не простили. Может, господь простит… Так вот, их вернули вначале в Польшу. Она и осталась с сыном, сказала, что полька. А потом украинских поляков переселили на Украину, часть из них, в том числе и твою Галю, в наш район… — Юрко снова вынул коробочку теперь уже другую, достал из нее и бросил в рот таблетку.

— А потом? — Я схватил Юрка за руку, сжал ее так, что даже моим пальцам стало больно.

— Потом? — Юрко опустил голову. — Потом в село пошли наши хлопцы с акцией против тех, кто вернулся. Мстили. Перед приходом большевиков польские полицаи вырезали полсела наших. Это была ответная акция.

— Но Галя же была полуполькой. А мой сын?! — закричал я и разрыдался.

Не помню, как мы очутились снова в парке на скамейке. Юрко меня успокаивал:

— Там не всех порешили, кто-то остался. Может, и твоя… Я мог бы тебе всего этого не рассказывать или набрехать чего-нибудь, но дал слово богу говорить всегда только правду.

Даже малая надежда на то, что Галя жива, меня не успокоила, я все допытывался и допытывался у Юрка:

— А сам ты-то как думаешь? Живы они?

— Не знаю, не видел, нас оттуда потурили…

— И все же?..

— То плохо, что она была полькой…

— Полуполькой, — машинально поправил я.

— Пусть так, кто там разбирался? На вот… — Юрко протянул мне сразу две коробочки. — Эти успокаивают, а эти повышают тонус, будто вина выпьешь, только разница, что не пахнет от тебя, да не шатает. Это барбитураты, снотворное, их зовут тут «гуфболлы»; а это бодрящие… Могу дать и успокоительные. — Юрко достал третью коробочку. — Их тут зовут «пилюли счастья». Они успокаивают и помогают все забыть.

Я взял две «пилюли счастья» и проглотил их. Через некоторое время я действительно почувствовал полное успокоение и равнодушие ко всему.

— Наркотики? — спросил я.

— Та какие там наркотики, — пожал исхудавшими плечами Юрко. — Тут за наркотики знаешь, что бывает! За решеткой можно очутиться. А это продается в любой аптеке и без всяких рецептов, хоть пироги ими начиняй. Не дорого и успокаивает. И без греха, не то что водка…

В тот же день я побывал у него дома. Пять комнат, все удобства, сервант с фарфоровой посудой и хрустальными причиндалами для питья, кожаные диваны, полированные шкафы и столы — все безжизненно новенькое, кругом тишина и стерильная чистота; только в одной, самой большой комнате, набитой клетками с попугаями и другими птицами, — писк, стрекот и пенье, пол и стены в птичьем помете, пухе и шелухе.

— Это мое царство, единственное мое счастье, — говорил Юрко, трубочкой вытягивая губы и радостно посвистывая, пощелкивая языком в такт птичьим голосам; его тяжелый взгляд теплел, глаза становились ласковыми и добрыми. Глядя на них, не верилось, что это глаза бывшего палача и убийцы, жертв которого не счесть — во веки веков нести ему покаяние, сколько бы ни молился он теперь пану богу. У меня даже мелькнула мысль — а не принимал ли он участие в той акции, не стрелял ли он в моего сына? Хотелось уйти, убежать из его дома. Но куда? К кому? Ведь тут все, кого я знал, были такими же, как Юрко Дзяйло.

Когда я пришел к себе, действие тех таблеток, что мне дал Юрко, уже прошло и наступила такая тягостная депрессия, что хотелось повеситься. Я стал искать шнурок, которым перевязывал свой старый чемодан с поломанными замками, и в это время увидел на столе записку.

«Улас, ура! Нашел для тебя приличную денежную работу.

Завтра в 8-00 ты должен быть в управлении завода сухих аккумуляторов. Запомни: твоя фамилия не Курчак, а Смит, украинцев там не берут. Слава Украине! Твой Богдан».

Я передумал вешаться, хотелось жить.

Меня взяли чернорабочим на завод сухих аккумуляторов, которые выпускали для ферм, где не было электричества; потом малость подучился и стал заливать аккумуляторы смолой. Работа была тяжелая, но денежная, через полгода я расплатился с долгами и расщедрился — выслал семье Орвьето в Италию сто долларов. С ними я с первых дней жизни в Канаде не порывал связи. Здесь, за океаном, даже люди, живущие на одном континенте с моими родными, казались мне близкими. Родным и знакомым я писать не мог, в то время ни одно письмо мое туда не дошло бы, а в Италию все доходило, я получал письма от Джеммы Орвьето, а чаще всего — от Джулии. Из них я узнал, что, несмотря на пришедший в Европу мир, живется там весьма и весьма голодно; не всем, конечно, а таким беднякам, как та итальянская семья, которая приютила меня, словно родного, спасла от лютых военных невзгод, а возможно, и от смерти. Джулия очень надеялась на возвращение из американского плена отца, ждали кормильца, но вышло, что только прибавился лишний рот — два года прошло с тех пор, как он вернулся, а работы не было и не предвиделось. В одном из писем Джулия написала, что достигла совершеннолетия и к ней сватается богатый горбун, сын владельца той пекарни, где работала Джемма. Горбун поставил условия, чтобы после того, как Джулия войдет к нему в дом, никто из ее близких не смел и ногой ступить на его порог, но обещает за Джулию дать немного денег и продавать ее родным дешевле хлеб. Уговаривает ее выйти замуж за горбуна и священник той церкви, в которую мы когда-то ходили с Джулией просить святую Мадонну помочь в поисках моих жены и сына; священник говорил, что горбун — один из самых верных ревнителей католической церкви, выйти замуж за такого человека — значит оказать большую услугу католицизму. Письмо это я сохранил, не могу не выписать из него одну строчку: «Но я, Улас, — писала Джулия, — плюю на тот горб, на его богатство и даже на католицизм, я все чаще вспоминаю тебя». И я решил вызвать ее, написал ей об этом, но жениться не обещал, я был на пятнадцать лет старше ее, для меня она по-прежнему оставалась ребенком, милым и дорогим мне ребенком; кроме нежности и жалости, никаких чувств к ней не испытывал. Написал, что подыщу жилье где-нибудь в итальянском районе на Санта-Клере и буду оплачивать его, так как принять у себя ее не могу, у меня всего одна крохотная комнатушка. Обещал подыскать и работу, какую-нибудь чисто женскую, в те годы в Торонто было гораздо проще устроиться женщине, чем мужчине. Суета и бегание по разным инстанциям, связанные с вызовом Джулии, осчастливили меня. В те дни я даже забросил свои дела в ОУН. Это заметил Вапнярский-Бошик, прислал ко мне нарочного узнать, не заболел ли я, а потом и сам заехал. Я рассказал ему, в чем дело. Богдан невесело усмехнулся:

— Вечно у тебя, Улас, все не как у людей. Тебе мало украинок? А если уж так захотелось итальянку, то вон их сколько — целые кварталы, и в каждой семье по семеро девок, и все богатенькие. По крайней мере, хоть какую-нибудь лавчонку получил бы в приданое.

— Да не собираюсь я на ней жениться! — пытался я убедить Вапнярского.

— Знаем мы вас.

— Клянусь.

— Зачем же ты ее вызываешь из такой дали?

— Просто жалко девчонку, у меня к ней чувства, как к дочери.

— Пока не останешься с ней наедине и она не прижмется к тебе, словно кошечка, — невесело усмехнулся Вапнярский и недовольный ушел.

Вапнярский как в воду смотрел: все так и случилось. В первый же день, как только Джулия посетила мою скромную келью, она села мне на колени, обхватила мою шею своими тонкими цепкими руками и прижалась так, что ее острые маленькие груди вонзились в меня, как стрелы амуров, которых рисуют на провинциальных открытках; и я перестал владеть собой. Джулия не сопротивлялась.

Но в те хлопотные дни до этого было еще далеко, и мне хотелось только одного — сделать для Джулии что-нибудь очень хорошее. Вызвать ее мне помог работавший вместе со мной на заводе англичанин, он оформил ей вызов к себе в качестве домработницы; его двоюродный брат служил адвокатом в иммиграционном учреждении и помог это сделать. Дорогу и прочие расходы, связанные с приездом Джулии, я оплатил деньгами, одолженными у Юрка Дзяйло. Вапнярский мне отказал, прямо так и заявил: