Читать интересную книгу Мсье Гурджиев - Луи Повель

Еще не пришло время для того, чтобы она высказала эту правду, всю, без прикрас, а он вынес эту правду во всей ее обнаженности. Кроме того, она уже знала, какую работу нужно проделать, чтобы «измениться», она готовилась к этой работе, но болезнь лишала ее сил, воли, и она чувствовала себя неспособной совершить даже начальные усилия, которых требовал Гурджиев от жителей Аббатства. Она оставалась на пороге, глубоко униженная слабостью своего тела, нервов, всего того, против чего не в силах была бороться, и с нетерпением ждала возможности принять, наконец, участие в великой игре, совершавшейся в Аббатстве. И вот Кэтрин внезапно зовет мужа. Она чувствует, что ей осталось жить не так уж много дней, как казалось вначале. Теперь уже не приходится рассчитывать на остаток жизни для достижения этого таинственного «Я», скрытого столькими оболочками, теперь нужно считаться с тем, что час кончины близок. Все кончено. На сцену выходит смерть. Вполне возможно, что душа, как говорит Гурджиев, не дается нам от рождения и что нужно работать в течение всей жизни, чтобы обрести ее, если мы действительно хотим извлечь пользу из нашего земного существования. Но нам хочется верить, что смерть это еще и разрыв бесчисленных оболочек, отделяющих нас от собственной души. И те, у кого не было ни сил, ни времени, чтобы сделать свою жизнь полнозвучной и придать ей привкус вечности, в конце концов, отдают себя на волю смерти.

Она почувствовала это в Рождественскую ночь. Внезапно покинув общее празднество, она удалилась в свою комнату. Мадам Кафиан, ученица Гурджиева, испытывавшая к Кэтрин большую симпатию, догадалась об этом, опередила ее и, подбросив полено в огонь камина, зажгла три свечи на маленькой елочке.

«Кэтрин как всегда тихо вошла в свою комнату, вспоминает она, и, заметив елочку, воскликнула, поднеся руку к горлу: «Адель, почему три свечи?» «Две для нас, произнесла я сконфуженно, а третья посмотрите, как она горит, для вашего мужа''. Она грустно улыбнулась и села возле огня. Я закутала ее в длинную бело-голубую шаль (эта шаль согревала меня, когда Кэтрин лежала), подставила ей под ноги скамеечку, села на коврик и обвила руками ее худые колени. И так мы долго сидели молча, глядя на пашу елочку, и каждая думала о своем. Одна из свечей горела плохо, пламя колебалось и начинало затухать. «Это я», пробормотала больная…»

ПОЛУЧИВ последнее письмо, Джон Мидлтон Мурри сразу двинулся в путь. Ясно, что, живя многие месяцы, бок о бок с этой больной женщиной, такой чувствительной, как будто у нее были обнажены все нервы, он старался беречь себя от любовных бурь, зная, сколь высокие требования она предъявляет к себе, к нему и к любви вообще. Он уединился в своем загородном доме в английском стиле, жил там, спрятав, как страус, голову под крыло, занятый писанием критических статей, к чему Кэтрин теперь относилась с некоторым презрением, исходя из системы Знания, проповедуемой Гурджиевым. Это Знание предполагало крайнее недоверие к тому, что мы называем нашими идеями, нашим умом, нашим разумом, нашими познаниями. Он жил, стараясь без нужды не высовывать голову из-под крыла, совершенно не готовый к тому, чтобы оказаться на поле битвы, в которую была втянута Кэтрин. И в то же время он по-своему любил ее и понимал все, что происходило, догадывался о трагизме и величии этой битвы; но все это он понимал головой, события не захватывали его целиком. Джон продолжал заниматься самокопанием; он смотрел, прежде всего, на себя самого, понимающего и страдающего от этого понимания, на отделенного от великой и трагической битвы толстым слоем ваты. Тем не менее каждый из них сделал для другого все, что мог: она в силу своей страсти, он благодаря своему тонкому уму; и вот теперь они должны были стать по-настоящему едины.

«Я приехал в «Институт» Гурджиева сразу после полудня, девятого января 1923 года, писал Джон Мурри. Кэтрин выглядела очень бледной, но в то же время радостной. Мы немного поговорили в ее комнате, выходившей в сад. Она сказала мне, что страстно желала этой встречи, потому что долгожданный момент, наконец, настал. Она постаралась освободиться от нашей любви в той мере, в которой эта любовь стала причиной постоянной тревоги, готовой задушить нас обоих.

В «Институте» Кэтрин пыталась освободиться и от тревоги, и от страха смерти, с которым была так тесно связана эта тревога. Теперь она могла вернуться ко мне свободным существом, могла посвятить себя любви, независимой от страхов и опасений.

Главным препятствием, которое ей пришлось преодолеть, чтобы решиться поступить в «Институт» Гурджиева и погрузиться в это испытание, был страх потерять меня. Именно этот страх стал источником горестной тайны, которую она скрывала с самого начала болезни. Только в редкие моменты она осмеливалась признаться мне в том, что смертельный ужас охватывает порой ее душу и тьма все больше и больше поглощает ее, и тогда ужас охватывал меня самого. Когда она молила меня помочь ей избавиться от этого кошмара, я чувствовал свое бессилие; может быть, ей даже показалось, что я пытаюсь отойти в сторону, как бывает, когда сталкиваешься с чем-то невыносимым. Итак, наша любовь оказалась лишь неосуществимой мечтой о счастье, несбывшимся проектом недостижимого будущего. А ей приходилось все время притворяться, перед самой собой и передо мной, что она не та больная и испуганная Кэтрин, какой была на самом деле, притворяться до тех пор, пока она вообще перестала понимать, где же ее истинное «я». И вдруг Кэтрин поняла: чтобы избежать этой смерти при жизни, нужно избавиться от страхов.

«Институт» дал ей такую возможность и указал способы, которым нужно было следовать. Кэтрин была зачарована, но в то же время опасалась этого учения. Она боялась того, что Должна будет перестать беспокоиться о своем здоровье и что, поступив в «Институт», возможно, потеряет меня. Действуя вопреки своим опасениям, она от них избавилась. Рискуя меня потерять, воспылала ко мне новой любовью. Эта любовь стала полной и совершенной.

И действительно, когда я наблюдал за ней, пока она говорила, мне показалось, что передо мной человек, преображенный любовью и благодаря этой любви чувствующий себя в абсолютной безопасности. У нее не было ни малейшего желания расхваливать «Институт», как у меня ни малейшего желания его критиковать. Кэтрин очень спокойно сказала мне, что у нее возникло чувство, будто она, возможно, уже достигла всего того, что искала здесь, и, вероятно, скоро покинет «Институт». Потом ей бы хотелось жить со мной очень просто, на какой-нибудь ферме в Англии, и она была бы счастлива видеть, как я обрабатываю землю.

Для меня было большой радостью вновь находиться рядом с ней. Мы заглянули в коровник, на ее помост, потом в театр, который жители Аббатства строили в саду, он был уже практически закончен.

Театр, напоминающий огромную юрту кочевников, произвел на меня сильное впечатление. Кэтрин представила меня некоторым из своих друзей: Хартману, Зальцману, доктору Янгу и Адели молодой, очень преданной ей литовке. Я помог расписывать окна в холле. Впервые после долгих лет увидел Ореджа, и мне показалось, что он очень изменился, стал куда мягче и спокойнее.

Большинство встретившихся мне людей отличались сочетанием простоты и серьезности, что очень привлекало.

Многие из них выглядели страшно уставшими, они работали, не щадя себя, часто даже ночью, чтобы закончить театр, в срок, с тем чтобы он мог открыться 13 января. Мне показалось, что работа продолжалась без перерыва в течение всей второй половины дня и еще вечером. По-моему, не было даже перерыва на ужин. Поздно вечером мы с Кэтрин расположились в гостиной.

Примерно в 10 часов Кэтрин сказала мне, что очень устала. Когда она медленно поднималась по большой лестнице на второй этаж, где находилась ее комната, у нее начался приступ кашля. Едва она вошла к себе, приступ усилился, внезапно изо рта у нее хлынула кровь. Она, задыхаясь, пробормотала: «Мне кажется… я умираю». Я уложил ее в постель и побежал за доктором. Тут же пришли сразу двое. Наверное, они поступили правильно, выставив меня за дверь, но глаза ее были с мольбой обращены ко мне. Через несколько минут Кэтрин не стало…

Ей было тридцать четыре года. Ее похоронили на простом кладбище в Авоне, около Фонтенбло. На надгробной плите выгравирована строчка из Шекспира, которую она особенно любила: «О, глупый мой Милорд, скажу я вам по чести, на том шипе растет диковинный цветок: надежность».

Не мне судить ''Институт'' Гурджиева. Не знаю, сократил ли он Кэтрин жизнь. Но я убежден в одном: Кэтрин воспользовалась системой самоуничтожения, считавшейся необходимой для духовного возрождения, чтобы войти в Царство Любви. Я уверен, что она достигла этого, и «Институт» ей в этом помог. Не берусь сказать больше. Не имею права сказать меньше».

ГУРДЖИЕВ, возглавлявший группу русских членов колонии, бесстрастный как всегда, присутствовал на похоронах. Он раздавал людям, топтавшимся вокруг могилы, в которую опускали гроб, бумажные пакетики с «кутьей» (это пшеничные зерна, перемешанные с изюмом) смесь того, что должно прорасти, с тем, что превратится в прах.