у капризного ребенка, губами.
– Нет, не нравится. А ты не вправе заказывать подобные статуи и тем более решать, где их устанавливать.
– Ладно, я распоряжусь, чтобы художник внес доработки. Что бы ты хотел изменить?
– Я бы хотел, чтобы ты выбросила этот набросок в мусор.
– Согласна, изображение искажает реальность: я не выше тебя. Прослежу, чтобы это исправили.
– Статуи не будет!
– О боги, вот теперь ты в точности такой же недовольный, как на этом эскизе. Возможно, он все же не так далек от реальности. – Мать встала и погладила меня по щеке. – Давай не будем ссориться. Забудь об этой статуе.
* * *
Но, как выяснилось позже, мать не забыла. Она заказала статую и кораблем переправила в Афродизиас[39], где ее установили в храме императорского культа. Хуже того, используя титул Августы, мать распорядилась выпустить золотые и серебряные монеты, которые имели хождение по всей империи. Из этого, по закону о чеканке монет, можно было заключить, что она является полноправной правительницей империи. На аверсе были изображены наши обращенные друг к другу профили одинаковых размеров. По кругу шли титулы, но ее титул был помещен на аверс, а мой отправлен на реверс. Причем ее титулы, в отличие от моих, были перечислены, как подобает правителю, в правильном порядке. Различие на глаз незначительное, но на деле очень важное.
Когда Тигеллин принес мне такую монету, я впал в ярость. Какова наглость! Я сжал монету в кулаке и, чтобы не потерять контроль над собой, сделал несколько медленных вдохов и выдохов.
– Спасибо, ты верный друг, – отдышавшись, сказал я.
– Я лишь делаю то, что должен, – ответил тот, чуть склонив голову.
– Кем она себя мнит?
Я был разгневан, но уже в следующее мгновение понял, насколько глупо прозвучал этот вопрос. Она – моя мать, что может быть очевиднее?
– До сих пор мнит себя императрицей, – подсказал Тигеллин.
– А что думают люди?
Тигеллин смутился. Если бы я не знал, каков этот рослый, мускулистый распутник, я бы поклялся, что у него слегка порозовели от смущения щеки.
– Говорят, что она контролирует тебя посредством вашей кровосмесительной связи.
– Ложь! Они все лгут!
Но насколько далека эта ложь от правды? Что есть реальность? Что происходит на самом деле и что происходит только у нас в голове? Может, и то и другое?
– Я бы посоветовал перестать пользоваться с ней одним паланкином, – сказал Тигеллин.
– О чем ты?
Мы с матерью крайне редко так делали.
– Говорят, когда вы выходите из паланкина, сразу становится понятно, чем вы там занимались, потому что ваши одежды все в пятнах.
– Что за чушь! – взревел я. – У меня в распоряжении весь дворец, у меня – личные покои, зачем мне пользоваться для такого паланкином?
– Слухи не подчиняются логике, цезарь. Конечно, это все чушь. Но признай, весьма колоритная.
И тут Тигеллин позволил себе рассмеяться, а я к нему присоединился.
– Что ж, тогда больше никаких паланкинов. Но уверен, сплетники найдут что придумать. А эта монета! Она лишь на руку тем, кто верит, будто мать мной верховодит!
– Тогда прикажи, чтобы ее перестали чеканить, – сказал Тигеллин.
Да, это решение, что называется, лежало на ладони.
* * *
Я последовал совету Тигеллина, и по моему распоряжению монетный двор стал чеканить новые монеты с нашими профилями, только в этом варианте мы не смотрели друг на друга – профиль матери служил фоном для моего. Если она и заметила, то никогда об этом не упоминала. А она, конечно, заметила.
Ничто не могло остановить мою мать, она была несгибаемой. Настаивала, чтобы собрания сената проходили на Палатине, где она могла подслушивать, скрываясь за тяжелой занавесью, ведь по закону женщины в курию не допускались; во время правления Клавдия мать принимала послов и сидела в кресле рядом с императором. Когда править стал я, во время приема послов из Армении она предприняла подобную попытку. Дело было так: я увидел, как мать уверенно шагает по проходу, явно намереваясь занять кресло рядом с моим.
– О нет! – воскликнул стоявший рядом со мной Сенека. – Останови ее. Спустись и поприветствуй, а потом выпроводи.
Прислушавшись к его совету, я успел спуститься с помоста в парадном зале до того, как она достигла цели. Я подошел к ней и взял за руку:
– Рад тебя видеть.
С этими словами я развернул ее к местам для публики. По тому, как напряглось ее тело, можно было понять, что она разгневалась, но перечить все же не решилась.
А еще мать пыталась заставить мои покои бюстами генералов, церемониальными мечами, военными мемуарами (включая две посвященные Галльской войне копии) и все в таком духе. К тому же говорили, что на той оскорбительной для меня скульптурной композиции, которую установили в храме Афродизиаса, я был в военной форме.
В итоге я приказал заменить все это статуями греческих атлетов. И какова была реакция матери? Она подарила мне на день рождения бюст Германика, торжественно заявив, что это ценнейшая семейная реликвия.
Я избегал военной формы, но вот тогу из-за необходимости присутствовать на множестве публичных мероприятий приходилось носить гораздо чаще, чем прежде. На своей первой официальной встрече с сенатом, где мне предстояло в общих чертах представить свой политический курс, я должен был выглядеть просто безупречно. Оказалось крайне сложно приручить мои непослушные вьющиеся волосы и причесать их в стиле Августа – с прямой челкой. Мой парикмахер старался изо всех сил – смачивал волосы и тщательно их прилизывал, они темнели и выпрямлялись, но, высыхая, снова светлели и шли волной.
Как бы то ни было, с прямыми волосами или с волнистыми, я предстал перед сенаторами впервые после того, как они признали меня императором. Вообще, сенаторов около шести сотен, но обычно на собрания приходило не больше двухсот. Однако любопытство и желание посмотреть на молодого императора было столь велико, что свободными в курии остались только стоячие места.
На меня были устремлены сотни глаз, я физически ощущал, как они меня оценивают.
Начал я с того, что поблагодарил сенаторов за их благосклонность, затем вознес хвалы истории сената и отдал должное их высокому статусу. После чего поведал им о том, что они и без меня знали: в империи царят мир и процветание (то есть управлять ею – одно удовольствие).
– Мне посчастливилось иметь хороших советников. – Тут я кивнул на Сенеку и Бурра и в сторону консилиума, императорского совета, в который лично отобрал два-три десятка сенаторов и других верных мне людей. – И у меня есть пример достойных правителей, которому я,